Мы заказали по почте четырехвесельный ялик. Когда мы явились на пристань с чемоданами в руках и назвали себя, лодочник сказал:
   "Как же, как же, вы заказали четырехвесельный ялик. Он готов. Джим, притащи-ка сюда „Гордость Темзы"!"
   Мальчик ушел и через пять минут вернулся, с трудом волоча за собой деревянную колоду доисторического вида, которую, судя по всему, недавно выкопали из-под земли, и, к тому же, выкопали так небрежно, что без всякой необходимости нанесли ей тяжкие повреждения.
   Лично я с первого взгляда на этот предмет решил, что передо мной какая-то реликвия эпохи Древнего Рима, — какая именно, я затруднялся определить, но полагал, что скорее всего гроб.
   Такое предположение казалось мне весьма правдоподобным, поскольку верховья Темзы изобилуют римскими древностями. Однако один из наших спутников, серьезный юноша, смысливший кое-что в геологии, поднял на смех мою римскую теорию и объявил, что любой мало-мальски мыслящий человек (категория, к которой он, при всем желании, причислить меня не может) сразу же узнает в найденном мальчишкой предмете окаменелого кита. И он указал нам на ряд признаков, свидетельствовавших о том, что кит принадлежал к доледниковому периоду.
   Чтобы покончить с этой дискуссией, мы обратились к мальчишке. Мы заклинали его ничего не бояться и сказать нам, положа руку на сердце, что это такое: окаменелый допотопный кит или древнеримский гроб?
   Мальчик сказал, что это — "Гордость Темзы".
   Сперва мы нашли его ответ чрезвычайно остроумным и кто-то даже дал ему два пенса за находчивость, но когда он стал настаивать, мы решили, что шутка переходит границы, и разозлились.
   "Ну, хватит, хватит, милейший! — оборвал его наш капитан. — Нечего дурака валять! Тащи это корыто обратно к мамаше, у нее сегодня стирка, а нам давай лодку".
   Тогда к нам снова вышел хозяин и заверил нас словом делового человека, что эта штука — действительно лодка, и не просто лодка, а тот самый "четырехвесельный ялик", на котором нам предстоит спуститься по течению Темзы.
   Мы, конечно, здорово разворчались. Мы считали, что он мог бы по крайней мере побелить ее или осмолить, — словом, хоть что-нибудь сделать, чтобы ее можно было отличить от обломка кораблекрушения. Но он не видел в ней никаких недостатков.
   Он даже обиделся на наши замечания. Он сказал, что выбрал для нас лучшую лодку на всей пристани и что это просто черная неблагодарность с нашей стороны.
   Он сказал, что "Гордость Темзы", в том виде, в каком она здесь стоит (надо бы сказать не "стоит", а "рассыпается"), служит верой и правдой целых сорок лет только на его памяти, и никто никогда на нее не жаловался, и он никак не поймет, что это на нас нашло.
   Мы воздержались от дальнейших пререканий.
   Мы связали веревочками части этой, с позволения сказать, лодки, оклеили самые неприглядные места кусками обоев, помолились богу и вступили на борт.

Дж.К.Джером, "Трое в лодке..."

Деньги - в Нью-Йорке, бордели - в Париже, но идеалы - идеалы только в Лондоне.

Илья Эренбург

   Профессор Спаланцани, по-видимому, был очень рад отношениям, которые возникли между Натанаэлем и его дочерью; его удовольствие являло себя в разных мелких признаках; когда же Натанаэль решился наконец намекнуть на свое желание обручиться с Олимпией, он расплылся в улыбке и заявил, что предоставляет дочери вполне свободный выбор. Ободренный этими словами и весь пламенея любовью, Натанаэль решил на другой же лень потребовать от Олимпии, чтобы она откровенно и ясно высказала то, о чем давно поведал ему ее дивный взор, то есть что она желает принадлежать ему навеки. Он принялся искать кольцо, которое подарила ему при расставании мать, чтобы вручить его Олимпии как символ своей преданности и зарождающейся совместной цветущей жизни. При этом ему попались под руку письма Клары и Лотара, но он равнодушно отбросил их в сторону, нашел кольцо, спрятал его в карман и полетел к Олимпии.
   Поднимаясь по лестнице, он услышал страшный шум, доносившийся, похоже, из рабочего кабинета Спаланцани. Раздавались топанье, треск, хлопанье, удары в дверь, и ко всему этому присоединялись брань и проклятия:
   «Пусти, пусти, проклятый негодяй! Ты посвятил этому душу и тело? Ха, ха, ха, ха!.. Но ведь и мы не сидели сложа руки! Глаза-то ведь сделал я, я! — А я — заводной механизм! — Болван ты со своим механизмом. — Проклятая собака, безмозглый часовщик! — Пошел вон! — Сатана! — Стой, скотина! Стой! — Убирайся! — Пусти!..»
   То были голоса Спаланцани и ужасного Коппелиуса, которые ругались и наскакивали друг на друга. Натанаэль ворвался в комнату, охваченный безотчетным страхом. Профессор держал за плечи какую-то женскую фигуру, а итальянец Коппола держал ее за ноги, и оба, яростно споря, тянули ее в разные стороны.
   Натанаэль в смертельном ужасе отпрянул, узнав фигуру Олимпии.

Э.Гофман, "Песочный человек"

Пятая: старуха протягивает молодой монетку и говорит: «Вот твои 10 %, Гагги», а молодая отвечает: «Большое спасибо, Агги». Шестая картинка: Дэзл Дэн спрашивает Агги: «Почему ты не поделила поровну?», а Агги замечает: «Но ведь это мое дерево».

Рекс Стаут, "Не чувствуя беды"

Тимоти и в самом деле показывался редко. Самый младший в семье, издатель по профессии, он несколько лет назад, когда дела шли как нельзя лучше, почуял возможность застоя, который, правда, ещё не наступил, но, по всеобщему мнению, был неминуем, и, продав свою долю в издательстве, выпускавшем преимущественно книги религиозного содержания, поместил весьма солидный капитал в трехпроцентные консоли. Этим поступком он сразу же поставил себя в обособленное положение, так как ни один Форсайт ещё не довольствовался меньшим, чем четыре процента; и эта обособленность медленно, но верно расшатала дух человека, и так уже наделённого чрезмерной осторожностью.

Дж.Голсуорси, "Сага о Форсайтах"

Тому,  кто  первым  додумался  делать  разумные  бомбы,  я  бы поставил памятник. И на нем надпись: "Плевать сюда".

Владимир Покровский, "Самая последняя в мире война"

     Несмотря  на  наличие  на   современном  танкере  пенного  огнетушения, несмотря на орошение палуб и прочая, и прочая, бывают положения, при которых команде необходимо покинуть судно. Часто  путь  к жизни  лежит через горящее море,  так  как  разлившаяся   нефть  может  гореть  на   поверхности  воды. Естественно, что деревянные баркасы для  этой цели непригодны. Несколько лет назад встал  вопрос  о замене их металлическими. Мне довелось присутствовать при  испытании опытного образца. В металлический баркас посадили двух кошек. Выбор пал  на кошек потому,  что они  не умеют  плавать.  С таким же успехом можно было  посадить туда и  кур,  но это сложнее. Человек, рискнувший взять под отчет  кур, преследовался  бы  бухгалтерией до  самой смерти. Баркас был отведен  на  середину  ковша,  на поверхности которого  зажгли  нефть. Через несколько  минут, когда пожарные загасили  огонь, в  баркасе  не  обнаружили ничего,  кроме  неистребимого  запаха  паленой  шерсти  и двух  обуглившихся кусочков кошачьего рагу.  Вопрос о  спасательных  баркасах для  танкеров  не решен до сего времени. Существует равное количество сторонников деревянной и металлической  конструкций.  По  существу,  этот  спор,  в  который  втянуто множество  конструкторов,  сводится к тому,  в каком  виде  следует подавать моряков  к  столу Князя  Тьмы:  зажаренными или  тушеными.  Со  временем эта проблема  будет  решена.  Не  нужно  только  терять  надежды.   Может  быть, впоследствии моряки поставят памятник двум  безвестным котам,  отдавшим свои жизни за  благородное дело  спасения на  водах.  Вроде  памятника  собаке  в Колтушах.

Илья Варшавский, "Ветеран"

... лопаты и  мотыги  у них бронзовые - и, значит, крепкие.

Болеслав Прус, "Фараон".