- Время обеденное. Если вы знаете  поблизости  ПО-НАСТОЯЩЕМУ  ХОРОШИЙ ресторан, то проводите нас, за бокалом чего-нибудь холодного  и  игристого
говорить будет не в пример удобнее.      Басманов именно в этот момент вдруг понял, нет, скорее  почувствовал, что схватил, наконец, бога за бороду, удача все же нашла его, и нужно быть последним олухом, чтобы теперь ее упустить!
     И действительно, дальше все пошло, как в волшебной  сказке.  Накрытый жестяной от крахмала скатертью столик,  забытое  уже  ощущение  тяжелой  и
твердой книжки меню в руках, подогретые тарелки с дюжиной  ножей  и  вилок вокруг, серебро и хрусталь. Ему уже давно казалось, что  ничего  этого  не
существует на свете, по крайней мере - с весны шестнадцатого, когда он последний раз ужинал в Петербурге у Донона. А вот, оказывается, что есть, и руки сами вспомнили, что и как брать с тарелок и подносов, какая вилка и какой нож для чего. Басманов даже отметил, что его благодетели как  бы  ни хуже его ориентируются за столом.
     Выпив подряд три рюмки английской горькой под икру, селедку и паштет, он окончательно повеселел и приободрился, расстегнул верхнюю пуговицу кителя и вновь закурил папиросу из предупредительно  открытого  перед  ним портсигара.

Василий Звягинцев "Бульдоги под ковром"

- Эти  иностранцы, -  сказала хозяйка. - Как она  так  вошла, что  и звонка не было слышно?
     - Я открыл  дверь, она и вошла, -- сказал  я. - Колокольчик доложил о нас обоих сразу.  Отсюда за прилавок  ей все  равно не дотянуться. К тому же
она бы и  не стала.  Правда, сестренка?  -  Смотрит на меня  взором тайным, раздумчивым. - Что тебе? Хлеба?
     Протянула кулачок. Разжала -- в нем влажные и грязные пять центов, и на ладошке  влажно-грязный отпечаток.  Монета  сырая  и  теплая.  Слышен  запах
монетный, слабо металлический.
     - Дайте нам, пожалуйста, пятицентовый хлеб.
     Хозяйка  достала  из-под  прилавка газетный  лоскут,  постлала  сверху, завернула хлеб. Я положил монету на прилавок и еще одну такую же.
     - И булочку еще, пожалуйста.
     Вынула из витрины плюшку.
     - Дайте-ка ваш сверток.
     Я  дал,  она развернула, присоединила  третью плюшку,  завернула, взяла монетки,  нашла у себя  в фартуке  два цента, подала. Я вложил их  девочке в
руку. Пальцы сжались, горячие и влажные, как червячки.
     - Эту третью вы - ей? - спросила хозяйка.
     - Да,  мэм, --  ответил я. - Я думаю,  она  съест  вашу  булочку с не меньшим удовольствием, чем я.

Уильям Фолкнер "Шум и ярость"

Распарившись в бочках с  горячей  водой,  друзья  решили  предаться общему для всех пороку. Молодой Такамасу предложил  выпить  трижды  по три чарки нагретого сакэ.
   - Холостому мужчине доступны все развлечения, -  сказал  он.  -  Но даже и ему вечерами становится тоскливо без  жены.  Сегодня  я  твердо намерен заключить брачный контракт с госпожой Хидаримару, что живет за Восточным храмом, и поэтому должен быть трезв и почтителен.
   - Нет! - вскричал великан Синдзэн. - Не три, а девять  раз  по  три чарки  следует  нам  выпить  перед  тем,  как  начну  я  готовиться  к состязаниям в Киото, потому что с завтрашнего дня мой сэнсэй воспретил мне даже проходить мимо питейных заведений.
   Молодые повесы решили уважить знаменитого борца и  последовали  его предложению.  После  двадцать седьмой чарки, когда составитель календарей уткнулся носом в миску с  соевым  соусом,  церемониймейстер Оити вспомнил, что кому-то из  пирующих  надо  отправляться  в  Киото.
Отчего-то  решили,  что  это  именно  Такамасу.  Бедного составителя календарей  погрузили  в  проходящую  в  нужном  направлении  повозку, заплатили вознице и растолковали ему, что избранница Такамасу живет за Восточным храмом.
   И вот, вместо того чтобы пойти к  возлюбленной,  живущей  в  родном Эдо, несчастный  отправился  в  Киото,  где,  разумеется,  тоже был Восточный храм!

Михаил Успенский "Время Оно"

Граф - встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
   - Очень, очень вам благодарен, моя милая или мой милый (mа chPre или mоn cher он говорил всем без исключенья, без малейших оттенков, как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, мой милый. Душевно прошу вас от всего семейства, моя милая.
   Эти слова, с одинаковым выражением на полном, веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами, говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался в гостиную к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колени руки, значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел проводить, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, раздвигавших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил:
   - Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб все было хорошо. Так, так, - говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. - Да порядок в винах не забудь; главное - сервировка. То-то... - И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.

Л.Н. Толстой "Война и мир"

Посещение кухни было  строго воспрещено Грэю,  но, раз открыв  уже этот удивительный, полыхающий огнем очагов мир  пара, копоти, шипения, клокотания
кипящих  жидкостей,  стука  ножей и вкусных запахов, мальчик усердно навещал огромное  помещение.  В суровом  молчании,  как  жрецы, двигались повара; их белые  колпаки   на  фоне  почерневших   стен   придавали   работе  характер торжественного  служения; веселые,  толстые судомойки у  бочек с водой  мыли
посуду, звеня фарфором и серебром;  мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов. Там  на  длинном столе  лежали
радужные  фазаны, серые  утки, пестрые куры:  там свиная туша  с коротеньким хвостом и младенчески закрытыми глазами; там -  репа, капуста, орехи, синий
изюм, загорелые персики.
     На  кухне Грэй  немного робел:  ему казалось, что  здесь  всем  двигают темные силы, власть которых есть главная пружина жизни замка; окрики звучали
как команда и  заклинание;  движения работающих,  благодаря долгому  навыку, приобрели ту отчетливую, скупую  точность, какая  кажется вдохновением. Грэй не  был еще  так  высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившую подобно Везувию,  но чувствовал  к ней  особенное  почтение;  он  с трепетом смотрел, как ее ворочают две служанки; на  плиту выплескивалась тогда дымная пена, и  пар,  поднимаясь с  зашумевшей  плиты,  волнами наполнял кухню. Раз жидкости  выплеснулось  так много, что она обварила руку одной девушке. Кожа мгновенно покраснела, даже ногти стали  красными  от прилива крови, и  Бетси (так  звали служанку),  плача,  натирала  маслом пострадавшие  места.  Слезы неудержимо катились по ее круглому перепутанному лицу.
     Грэй замер.  В то время, как  другие женщины  хлопотали около Бетси, он пережил ощущение острого чужого страдания, которое не мог испытать сам.
     - Очень ли тебе больно? - спросил он.
     - Попробуй, так узнаешь, - ответила Бетси, накрывая руку передником.
     Нахмурив  брови,  мальчик  вскарабкался  на табурет, зачерпнул  длинной ложкой  горячей жижи (сказать кстати, это был суп с  бараниной) и плеснул на
сгиб кисти. Впечатление  оказалось не слабым, но  слабость  от сильной  боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к  Бетси, заложив
горящую руку в карман штанишек.
     -  Мне кажется, что тебе очень больно, - сказал он, умалчивая о своем опыте. - Пойдем, Бетси, к врачу. Пойдем же!

Александр Грин. "Алые паруса"

Через  час,  в  отгороженном  грязноватыми   занавесками   "отдельном кабинете" он, потребовав вместо вечной рыбы глазунью с колбасой,  разливал по стаканам рыжий контрабандный коньяк и  начинал  осторожный  разговор  с двумя  полузнакомыми  поручиками-дроздовцами,  ошалевшими  от  неожиданной щедрости Басманова. Теперь уже он выступал в роли графа Монте-Кристо...
     Поручики эти сумели устроиться на работу по разоружению  и  демонтажу береговых батарей, и по десять часов в сутки  вытаскивали  из  погребов, протирали, смазывали  и  паковали  в  ящики одиннадцатидюймовые  снаряды. Платили им по три лиры в день, а сама работа успела  смертельно  надоесть, выматывались они страшно и  без  чарки  "дузика"  почти  не  могли  спать. Поэтому намек Басманова  на  возможную  работу  "по  специальности"  юноши приняли с восторгом.

Василий Звягинцев "Бульдоги под ковром"

Нетронутым остался лишь бетонный пол в четырех просторных комнатах. На него к ночи ложилось четыреста человек в одежде, промокшей до последней нитки и облепленной грязью. Люди выжимали у дверей одежду, из нее текли грязные ручьи. Отборным матом крыли они распроклятый дождь и болото. Тесными рядами ложились на бетонный, слегка запорошенный соломой пол. Люди старались согреть друг друга. Одежда парилась, но не просыхала. А сквозь мешки на оконных рамах сочилась на пол вода. Дождь сыпал густой дробью по остаткам железа на крыше, а в щелястую дверь дул ветер.
   Утром пили чай в ветхом бараке, где была кухня, и уходили к насыпи. В обед ели убийственную в своем однообразии постную чечевицу, полтора фунта черного, как антрацит, хлеба.
   Это было все, что мог дать город.

Николай Островский "Как закалялась сталь"