- Или еще того хуже было на солончаках над самым над Каспием: солнце рдеет, печет, и солончак блестит, и море блестит... Одурение от этого блеску даже хуже, чем от ковыля, делается, и не знаешь тогда, где себя, в какой части света числить, то есть жив ты или умер и в безнадежном аду за грехи мучишься. Там, где степь ковылистее, она все-таки радостней; там хоть по увалам кое-где изредка шалфей сизеет или мелкий полынь и чабрец пестрит белизну, а тут все одно блыщание... Там где-нибудь огонь палом по траве пойдет, - суета поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кулики степные, и охота на них затеется. Тудаков этих, или по-здешнему дрохвов, на конях заезжаем и длинными кнутьями засекаем; а там, гляди, надо и самим с конями от огня бежать... Все от этого развлечение. А потом по старому палу опять клубника засядет; птица на нее разная налетит, все больше мелочь этакая, и пойдет в воздухе чириканье... А потом еще где-нибудь и кустик встретишь: таволожка, дикий персичек или чилизник... И когда на восходе солнца туман росою садится, будто прохладой пахнет, и идут от растения запахи... Оно, разумеется, и при всем этом скучно, но все еще перенесть можно, но на солончаке не приведи господи никому долго побывать. Конь там одно время бывает доволен: он соль лижет и с нее много пьет и жиреет, но человеку там -- погибель. Живности даже никакой нет, только и есть, как на смех, одна малая птичка, красноустик, вроде нашей ласточки, самая непримечательная, а только у губок этакая оторочка красная. Зачем она к этим морским берегам летит -- не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она упадет на солончак, полежит на своей хлупи (*21) и, глядишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и лежи до конца света солониною. А еще и этого тошнее зимой на тюбеньке; снег малый, только чуть траву укроет и залубенит -- татары тогда все в юртах над огнем сидят, курят... И вот тут они со скуки тоже часто между собою порются. Тогда выйдешь, и глянуть не на что: кони нахохрятся и ходят свернувшись, худые такие, что только хвосты да гривы развеваются. Насилу ноги волочат и копытом снежный паст разгребают и мерзлую травку гложут, тем и питаются, -- это и называется тюбенькуют... Несносно. Только и рассеяния, что если замечают, что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не может - снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то такого сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят. Препоганое, однако, мясо: сладкое, все равно вроде как коровье вымя, но жесткое; от нужды, разумеется, ешь, а самого мутит. У меня, спасибо, одна жена умела еще коневьи ребра коптить: возьмет как есть коневье ребро, с мясом с обеих сторон, да в большую кишку всунет и над очагом выкоптит. Это еще ничего, сходнее есть можно, потому что оно, по крайней мере, запахом вроде ветчины отдает, но а на вкус все равно тоже поганое. И тут-то этакую гадость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а дома у нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут, щи с зашеиной варят жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник, добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним дьяки, попадьи и дьячихи идут, и с семинаристами, и все навеселе, а сам отец Илья много пить не может: в господском доме ему дворецкий рюмочку поднесет; в конторе тоже управитель с нянькой вышлет попотчует, отец Илья и раскиснет и ползет к нам на дворню, совсем чуть ножки волочит пьяненький: в первой с краю избе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там уже более не может и все под ризой в бутылочку сливает. Так это все у него семейственно, даже в рассуждении кушанья, он если что посмачнее из съестного увидит, просит: "Дайте, -говорит, - мне в газетную бумажку, я с собой заверну". Ему обыкновенно скажут: "Нету, мол, батюшка, у нас газетной бумаги", - он не сердится, а возьмет так просто и не завернувши своей попадейке передаст, и дальше столь же мирно пойдет. Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг загнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен, и столько лет на духу не был, и живешь невенчанный, и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и... дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети и никто бы тебя из поганых но видал, и начнешь молиться... и молишься... так молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слезы падали -- утром травку увидишь.

Н. Лесков "Очарованный странник"

Люди  сбиваются  в  тесную  кучу, начинают оглядываться в поисках  удобного  места  для  ночлега  подальше  от  густого кустарника,  грозящего  внезапным  нападением.  Когда   такое место  будет   найдено,  они   после  длительной   и  сложной процедуры добывания  огня разожгут  наконец костер,  поджарят и  разделят  скудную  еду.  Сегодня  им удалось раздобыть уже сильно  "тронутые"  останки  вепря,  не  доеденные саблезубым тигром, от  которых мужчины  не без  труда отогнали  гиеновых собак.  Нам  эти  кости  с  лохмотьями  гниющего мяса вряд ли показались бы аппетитными, но  члены орды поглядывают на  них с голодной  жадностью. Несет  добычу сам  предводитель, чтобы не   подвергать   соблазну   более   безответственных   своих
собратьев.   Внезапно   группа   останавливается,   точно  по команде.    Все    головы    поворачиваются,    и,    подобно встревоженным  оленям,  люди  сосредоточивают  зрение, слух и обоняние на одном - на  том, что настигает их сзади,  оттуда,откуда  они  пришли.  Они  услышали  звук,  сигнал,  поданный животными. Но  он в  отличие от  большинства подобных звуков, как  ни  странно,  не  означает  опасности, хотя подают такие сигналы только преследователи,  а жертвы давно  уже научились хранить полное безмолвие.  И этот звук  напоминает скитальцам об их  родных местах,  о днях,  когда их  подстерегало меньше опасностей, когда  они были  счастливы. Где-то  далеко позади завыл   шакал!    И   орда   с   детской,   почти  обезьяньей
импульсивностью уже  готова кинуться  обратно -  туда, откуда доносится  вой.  И  тут  молодой  предводитель с высоким лбом совершает  замечательный,  хотя  и  не понятный для остальных поступок: он  бросает останки  вепря на  землю и  принимается отдирать большой лоскут кожи  с бахромкой мяса. Дети,  решив, что  сейчас   будут  распределять   ужин,  подходят   к  нему поближе,  но  он  отгоняет  их  сердитым  бурчанием,   кладет оторванный  кусок  на  землю,  взваливает  вепря  на  плечи и делает  знак   орде  продолжать   путь.  Едва   они  проходят несколько   шагов,   как   мужчина,   стоящий   на  следующей иерархической  ступени  -  он  даже  сильнее предводителя, но далеко не так сообразителен,  - оборачивается и с  вызывающим видом указывает  глазами и  движением головы  (не руками, как сделали бы  это мы)  на брошенный  лоскут кожи.  Предводитель хмурится   и    идет    дальше.   Вскоре    второй    мужчина поворачивается  к  оставленному  мясу.  Предводитель   кладет свою ношу, бежит  за ним и  в ту секунду,  когда тот подносит
тухлое лакомство ко рту, толкает его плечом так, что он  чуть не падает. Они  стоят друг против  друга с угрожающим  видом, наморщив  лбы  и  оскалив  зубы,  но  потом  второй   мужчина опускает глаза и, что-то бормоча, догоняет орду.
    И  никто  из  них  не  сознает,  что  они только что были свидетелями   события,   кладущего   начало   новой    эпохе, свидетелями   гениального   прозрения,   историческая    роль которого   неизмеримо   превосходит   разрушение   Трои   или изобретение  пороха.  Это  не  понимает  даже сам высоколобый предводитель. Он  поступил так  импульсивно, не  отдавая себе отчета в  том, что  им руководит  желание подманить  шакалов,
заставить их преследовать за  ордой. Он инстинктивно и  верно рассчитал,  что  ветер,  который  дует  им навстречу, донесет запах мяса до ноздрей  воющих шакалов. Орда продолжает  идти, но  по-прежнему  нигде  не  видно  достаточно открытого места для   безопасного   ночлега,   и   несколько   минут   спустя предводитель повторяет  свой странный  поступок, а  остальные мужчины  сердито  ворчат,  протестуя.  Когда  же  он отрывает
третий  лоскут  кожи,  они  почти  выходят  из повиновения, и предводителю удается настоять на своем только после  бешенной вспышки  первобытной  ярости.  Но  вскоре  заросли  редеют  и начинается  открытая  степь.  Предводитель сбрасывает останки вепря  на  землю,   к  ним  подходят   остальные  мужчины   и начинают,  ворча  и  угрожая  друг  другу,  делить  ароматный деликатес на кучки,  а женщины и  дети тем временем  собирают
топливо для костра, который должен гореть всю ночь.

Конрад Лоренц "Человек находит друга"

На свете старушка
Спокойно жила,
Сухарики ела
И кофе пила.

И был у старушки
Породистый пес,
Косматые уши
И стриженый нос.

Старушка сказала:
- Открою буфет
И косточку
Пуделю
Дам на обед.

Подходит к буфету,
На полку глядит,
А пудель
На блюде
В буфете сидит.

С.Я. Маршак "Старушка и пудель".

Отредактировано А.Ч. (08.04.2021 13:46:17)

В начале в зал вошли двое слуг, разостлавших на столе скатерть. Затем еще четверо внесли подносы с хлебом, солью и приправами, а трое других разлили по кубкам вино. После этого вошли двадцать четыре лакея, несущие двадцать четыре блюда. Повар, вошедший следом, торжественно объявил каждое блюдо, показательно отрезав и съев от каждого маленький кусочек. Когда все кушанья оказались на столе, повар поклонился Креолу – ему, как первому в Совете, предстояло первому выбрать, что из поданного он желает кушать. За ним соответственно выбирал второй, потом третий и так далее.
Сегодня на выбор подали отварную говядину, отварную баранину, отварную телятину, жаркое из баранины, жареного ягненка, жареного козленка, жареного лебедя, жареного гуся, жареную цаплю, жареного фазана, жареного петуха, жареных каплунов, жареных куропаток, жареных ржанок, запеченную курицу, тушеных кроликов, тушеных цыплят, тушеных голубей, тушеных жаворонков, морского угря, блюдо с фруктами, сладкий крем из яиц и молока, фруктовый пирог и оладьи. Также в большом количестве гречневый и пшеничный хлеб, миски с приправленной овощами кашей, местное пиво и импортное вино.

Александр Рудазов "Совет Двенадцати"

Однажды Юра предложил мне ограбить школьный буфет. И хотя до этого мы ни разу не грабили школьные буфеты, я почему-то согласился быстро и легко. Никаких угрызений совести мы не чувствовали, потому что это была чужая школа и притом для грабежа очень удобная, потому что была расположена рядом с нашим домом. Нас соблазнили сосиски, которые, по достоверным слухам, в тот день привезли в буфет.
План был прост: взломать дверной замок, съесть в буфете все сосиски, взять из кассы всю мелочь и скрыться. Бумажные деньги мы не планировали брать, потому что знали, что их не оставляют в кассе. Интересно, что нам в голову не приходило унести сосиски, мы представить себе не могли, что их может оказаться слишком много. И дело даже не в том, что под руководством моего кумира с его цебельдинским опытом можно было не беспокоиться об этом, но и вообще наш опыт подсказывал, да мы и слыхом не слыхали, что кто-то где-то мог не доесть сосиски.
Днем мы зашли в школьный буфет вроде бы от нечего делать, а на самом деле приглядываясь, что к чему, что где лежит и как расположено.
Большая миска, переполненная гроздьями перевитых сосисок, стояла на подоконнике. В косых соборных лучах предзакатного солнца над миской струилось розовое сиянье.
Юра с такой сентиментальной откровенностью уставился на это видение, что я в конце концов был вынужден вывести его оттуда, потому что это становилось неприлично и опасно.
— Не могу, — сказал он, передохнув, когда мы остановились в коридоре у окна.
— Что не можешь? — спросил я у него тихо.
— На лопнутые не могу смотреть, — ответил он и с таким присвистом втянул воздух, словно хватил чересчур горячую сосиску.

Фазиль Искандер «Мой кумир»