– Доброе утро… – зевнула девушка сама себе. – Интересно, что у нас на завтрак?…
– Бутерброды по-датски, мэм, – вырос как из под земли Хуберт. Похоже, он уже давно ожидал, когда кто-нибудь проснется и сможет оценить его старания. – Несколько прослоек бекона, помидоров, ливерного паштета, студня и белой редиски, разделенные ломтиками хлеба. В Дании это называют "Любимым бутербродом Ханса Кристиана Андерсена". Еще могу предложить фледегред – пшеничную кашу на сливках с малиной, и датский салат из сельди и зеленой фасоли…

А.В. Рудазов «Рыцари Пречистой Девы»

На тарелке, наспех собранной девушкой, красовалась жареная куриная ножка, кусок холодной пиццы, разрезанный пополам помидор и пара маринованных огурчиков. Рядом стояли две банки – с пивом и кока-колой. Профессор не так уж часто обедал в лаборатории, так что больше ничего съестного не отыскалось.
Еще в холодильнике лежали банка старого майонеза и морковная котлета, но их Ванесса трогать не стала. Вряд ли ее новые знакомые настолько уж проголодались.
Пицца очень понравилась Хубаксису. Несмотря на размеры, джинн обладал завидным аппетитом. Ножку и огурцы съел Креол. А вот помидор их обоих очень удивил.
– Какая странная ягода, – осмотрел томат маг. – Как по-твоему, раб, она не ядовитая?
– Не знаю, хозяин. Может, заставим сначала попробовать эту женщину?
– Еще чего! – возмутился Креол. – Я Верховный Маг Шумера, я не прячусь за спинами женщин! Попробуй ты, раб.
– Но, хозяин…
– Пробуй, я сказал!
Хубаксис злобно покосился на хозяина, но все же откусил кусочек. И тут же вгрызся изо всех сил.
– Как вкусно, хозяин! – воскликнул он. – Никогда не пробовал ничего подобного!
– Да? – с сомнением откусил кусочек Креол. – Ты прав, раб, это вкусно! Ну-ка, отдай мне свою часть!
Хубаксис возмущенно завопил, торопливо запихивая в пасть то, что еще осталось. За что тут же и получил подзатыльник. Но слабый – из-за размеров джинна Креол опасался лупить его во всю силу. Ему не хотелось остаться с крохотным трупиком вместо относительно полезного раба.
Хотя иногда все-таки хотелось.
– А это что такое? – Креол перешел к банкам. – Кажется, там что-то плещется…
– По-моему, это такой металл, – предположил джинн. – Только как достать то, что внутри?
Креол еще раз ощупал банку. Колечко, за которое требовалось потянуть, не вызвало у него интереса – он посчитал его всего лишь украшением. Других отверстий он не нашел.
– Позволь, я проверю, что там внутри, хозяин? – предложил Хубаксис.
Креол молча кивнул, и джинн юркнул прямо сквозь металл. Оттуда немедленно донеслось аппетитное хлюпанье – ему попалось пиво.
– Великолепный напиток, хозяин, – отдуваясь, выполз джинн. – Немного похоже на пиво, но гораздо лучше. К сожалению, там больше ничего не осталось. Позволь, я проверю и вторую емкость?
– Обойдешься! – возмутился Креол.
Он внимательно осмотрел оставшуюся банку и с силой швырнул ее в стену. Банка осталась целой. Удары жезла тоже не смогли пробить прочный металл. Тогда Креол поднял над ней ритуальный нож. Магическое лезвие, способное разрезать камень, как кусок масла, легко распороло банку, испортив пол и оставив большую лужу черной жидкости.
– Знаешь, хозяин, а это на вкус совсем другое, – задумчиво сообщил Хубаксис, лакнув из уцелевшей половинки. – Но тоже неплохо.
– Неплохо, – согласился Креол, допивая то, что удалось спасти. – Странное ощущение – как будто в этой жидкости содержится много крохотных пузырьков…
– Что вы тут без меня натворили? – ахнула Ванесса, появившись на пороге.
Хубаксис виновато съежился. Креол невозмутимо отхлебнул еще кока-колы.

А.В. Рудазов «Архимаг»

— Две индейки, нафаршированные трюфелями, Гарригу?..

— Да, ваше преподобие, две великолепные индейки, набитые трюфелями. Уж поверьте мне, я сам помогал их начинять. Кожа на них чуть не лопнула, пока они жарились, — так туго она натянута…

— Иисусе Христе! Матерь божья! Ах, как я люблю трюфели!.. Подай нарамник, Гарригу… А кроме индеек, что ты еще видал на кухне?..

— Ой, столько там всего вкусного!.. С полудня мы только и знали, что щипали фазанов, удодов, рябчиков, глухарей. Перья так и летели… Потом с пруда принесли угрей, золотистых карпов, форелей…

— А большие форели, Гарригу?

— Во какие большие, ваше преподобие!.. Большущие!..

— Ах ты, господи! Так их и вижу… Налил вина в чашу?

— Да, ваше преподобие, налил вина в чашу… Но, ей — богу, куда этому вину до вина, которое вы отведаете после литургии. Посмотрели бы в столовой, как сверкают всеми цветами графины, полные вина… А серебряная посуда, резные приборы, цветы, канделябры!.. Ни разу еще не бывало в сочельник такого ужина. Маркиз пригласил всех окрестных сеньоров. За столом вас будет не меньше сорока, не считая судьи и нотариуса… Счастливый вы человек, ваше преподобие, что вас пригласили туда!.. Я только нюхнул этих чудных индеек, а запах трюфелей меня преследует… Ух!..

— Ну-ну, сын мой! Надо остерегаться, как бы не впасть в грех чревоугодия, да еще в ночь под рождество Христово… Поди засвети свечи и ударь к литургии, скоро уже полночь, как бы не опоздать…

Разговор этот происходил в ночь под рождество лета господня тысяча шестьсот такого-то между его преподобием отцом Балагером, бывшим настоятелем ордена варнавитов, ныне капелланом на службе у сеньоров де Тренкелаж, и мальчиком-причетником Гарригу или по крайней мере тем, кого он почитал за мальчика-причетника, так как должен вам сказать, что этой ночью дьявол принял детский облик толстощекого причетника, дабы легче ввести достойного пастыря во искушение и натолкнуть его на чудовищный грех чревоугодия. И вот, пока мнимый Гарригу (гм! гм!) изо всех сил трезвонил в колокола домовой церкви, капеллан облачался в небольшой ризнице. И, уже смутившись духом от всех этих гастрономических описаний, он повторял про себя:

— Жареные индейки… золотистые карпы… во какие форели!..

На дворе дул ночной ветер, разнося звон колоколов, мало-помалу по склону горы Ванту, на вершине которой высились древние башни замка Тренкелаж, во тьме загорались огоньки, — это арендаторы с семьями шли в замок к полунощнице. С пением, группами по пять-шесть человек взбирались они по откосу: впереди отец с фонарем в руке, потом женщины, закутанные в широкие коричневые плащи, под которые прятались дети. Несмотря на поздний час и холод, эти добрые люди шли бодро, утешаясь мыслью, что, когда отойдет служба, они, как это бывало ежегодно, усядутся на кухне за длинными столами. Время от времени на крутом склоне в лунном сиянии поблескивали окна господской кареты, путь которой освещали факелами, да трусил мул, позванивая бубенцами, и при свете фонарей, прорезающих тьму, арендаторы узнавали судью и отвешивали ему поклоны:

— Добрый вечер, добрый вечер, господин Арнотон!

— Добрый вечер, добрый вечер, дети мои!

Ночь была ясная, звезды ярче сверкали на морозе. Северный ветер обжигал лицо, мелкая крупа падала на одежду и, не намочив ее, сыпалась на землю, блюдя традиции рождественских ночей, белых и снежных. Вершину холма венчал замок — конечная цель пути. На иссиня-черном небе он вырисовывался огромной глыбой, с башнями, остроконечными кровлями, колокольней. Множество мигающих огоньков сновало взад и вперед, мелькало в окнах, будто по темному фону здания пробегали искорки, как по пеплу от сожженной бумаги… Надо было пройти подъемный мост и потайной ход, затем, чтобы попасть в часовню, миновать первый двор, запруженный каретами, носилками, полный слуг, ярко освещенный факелами и огнем, пылавшим в кухнях. Слышно было, как в суете приготовлений скрипят вертела, стучат кастрюли, звенит стекло и серебро. Вдыхая теплый пар, пропитанный приятным запахом жаркого и замысловатых соусов с пряностями, и арендаторы, и капеллан, и судья, да и все вообще думали: «Ну и поужинаем же мы на славу после полунощницы!»

II
«Дин-ден-дон!.. Дин-ден-дон!..»

Вот и началась полунощница. Домовая церковь — настоящий собор в миниатюре, со стрельчатыми арками, с дубовой резьбой до самого верха стен — убрана коврами, горят все свечи. А что народу! Какие наряды! Впереди, на резных стульях вокруг амвона, сидят маркиз де Тренкелаж в розовом шелковом кафтане и все приглашенные знатные сеньеры. На скамеечках перед покрытыми бархатом аналоями преклонили колени старая вдовствующая маркиза в парчовой робе огненного цвета и молодая г-жа де Тренкелаж в высокой кружевной гофрированной башне на голове — по самой последней моде французского двора. Дальше виднелись огромные остроконечные парики и бритые лица судьи Тома д'Арнотона и нотариуса Амбруа, одетых в черное, — два мрачных пятна среди яркого шелка и штофного атласа. Позади них — упитанные мажордомы, пажи, псари, управители, почтенная вкономка Барб с ключами на серебряном кольце у пояса. В отдалении на скамьях — челядь, служанки, арендаторы с семьями, а в самом конце, у дверей, робко притворяя и снова закрывая их, жмутся господа поварята, прибежавшие, пока готовятся соуса, ухватить кусочек службы в жаркой от теплящихся свечей церкви, куда они приносят с собой запахи рождественского ужина.

Уж не их ли белые колпаки отвлекли внимание церковнослужителя? Нет, пожалуй, это колокольчик Гарригу, обезумевший его колокольчик, — он с сатанинской яростью звонит у алтаря, словно настойчиво повторяет:

— Поспешай, поспешай!.. Чем скорее мы кончим, тем скорее сядем за стол.

Словом, как только зазвонит этот проклятый колокольчик, капеллан забывает о службе и думает только об ужине. Он так и представляет себе суетящихся поваров, печи, в которых, как в горне, пылает огонь, пар, подымающийся от приоткрытых кастрюль, а в пару — двух чудесных индеек, начиненных, набитых до отказа, разубранных трюфелями».

А то еще чудится ему вереница пажей — они несут соблазнительно дымящиеся блюда, и вместе с ними он входит в большой зал, уже приготовленный для пира. Ох, искушение! Огромный стол сверкает и ломится от яств: павлины в перьях, фазаны с растопыренными золотистыми крыльями, графины рубинового цвета, пирамиды ярких фруктов в зелени ветвей и чудесные рыбы, о которых говорил Гарригу (да-да, Гарригу!). Рыбы убраны укропом, чешуя переливается перламутром, словно их только что вынули из воды, в их чудовищные разинутые пасти воткнуты пучки пахучих трав. Капеллан Балагер так живо представил себе все эти прелести, что ему померещилось, будто изумительные яства расставлены перед ним здесь, на расшитой пелене престола. Несколько раз он поймал себя на том, что вместо Dominus vobiscum! произнес Benedicite.[32] Если не считать этих незначительных оговорок, достойный пастырь благолепно отправлял службу, не пропуская ни одного возгласа, не забывая ни одного коленопреклонения. И первая обедня прошла довольно чинно, — вы ведь знаете, что под рождество один и тот же священник должен отслужить три литургии подряд.

«Одна с плеч долой!» — подумал капеллан со вздохом облегчения. Затем, не теряя ни минуты, он подал знак своему причетнику или тому, кого почитал за своего причетника, и…

«Дин-ден-дон! Дин-ден-дон!..»

Началась вторая обедня, а с нею вместе началось и грехопадение о. Балагера.

«Скорей, скорей, поспешай!» — звенел жиденьким голоском колокольчик причетника Гарригу, и на этот раз злополучный священнослужитель, поддавшись бесу чревоугодия, набросился на требник и пошел глотать страницу за страницей со всей прожорливостью своего разыгравшегося аппетита. В каком-то неистовстве опускался он на колени, подымался, смазывал крестные знамения, коленопреклонения, сокращал все, только бы поскорее окончить. Он едва успевал воздеть руки за евангелием, едва успевал ударить себя в грудь, когда читал Confiteor. Он и причетник зачастили наперегонки. Возгласы впопыхах налезали друг на друга. Чтобы не терять времени, священник и причетннк почти не открывали рта, бормотали только первые слоги, и конца слов нельзя было разобрать.

— Oremus ps… ps… ps…

— Mea culpa… pa… pa…

Они барахтались в латыни так, что только брызги летели, как у сборщиков винограда, когда им некогда и они наспех давят виноград в чану.

— Dom… scum!.. — восклицал о. Балагер.

— Stutuo!.. — отвечал Гарригу.

А проклятый колокольчик тут как тут, так и звенит в самые уши, словно бубенцы, которые подвешивают почтовым лошадям, чтобы они понукали их бежать во всю прыть. Вы понимаете, что при такой гонке малую обедню отслужить недолго.

— Две с плеч долой! — сказал запыхавшийся капеллан.

Затем, не передохнув, весь красный и потный, он скатился со ступенек алтаря и…

«Дин-ден-дон!.. Дин-ден-дон!..»

Началась третья литургия. Еще немного — и он в столовой. Но, увы, чем ближе рождественский ужин, тем сильнее нападает на злополучного Балагера яростное нетерпение и чревоугодие… Его мечты приобретают все более осязательный облик: золотистые карпы, жареные индейки тут, совсем близко… Он их трогает… он их… О господи! Блюда дымятся, вино благоухает, а неугомонный колокольчик звенит, болтая язычком:

«Быстрей, быстрей, еще быстрей!..»

Куда уж тут быстрей! О. Балагер и так только шевелит губами. Совсем не произносит слов… Остается только надуть господа бога и украсть у него пол-обедни… Он, несчастный, так и делает! Раз вступив на путь соблазна, он сперва пропускает один возглас, потом два, издали кивает головой проскомидии, потом апостольское послание кажется ему слишком длинным, он его не кончает, отбарабанивает евангелие, минует Credo, не задерживаясь на нем, перемахивает через Pater и вприпрыжку устремляется к концу обедни. И ни на шаг не отстает от него лукавый Гарригу (vade retro, Satanasl[33]), вторит ему с поразительным усердием, приподымает его облачение, перевертывает по нескольку страниц зараз, роняет аналой, опрокидывает сосуды и непрестанно звонит в колокольчик, все громче, все быстрее.

Если б вы видели, какие недоумевающие лица у всех молящихся! Не разбирая слов, они следят за литургией по движениям священнослужителя, и вот — кто поднимается с колен, кто опускается на колени, кто сидит, а кто стоит. Все моменты этой необычной службы перепутались и сразу отразились в самых различных положениях молящихся. Рождественская звезда, совершающая по небесным стезям свой путь к яслям, бледнеет от ужаса при виде этой путаницы.

— Аббат уж очень спешит… Невозможно уследить за ним, — ворчит вдовствующая маркиза, в недоумении покачивая головным убором.

Нотариус Арнотон, надев на нос большие очки в стальной оправе, листает молитвенник, — надо же, черт возьми, поймать, где мы сейчас! Но в душе все эти добрые люди, предвкушая рождественский ужин, до вольны, что аббат служит, как на почтовых. И когда о. Балагер с сияющим лицом поворачивается к пастве и возглашает: lie, missa est, — вся церковь в один голос отвечает: Dea gratias — так радостно, с таким воодушевлением, что, право, можно подумать, будто все уже за столом и подымают первый заздравный кубок.

III
Пять минут спустя сеньеры, в их числе капеллан, уже сидели за столом в большом зале. В замке, освещенном сверху донизу, стоял гул от песен, криков, смеха и суетни. Его преподобие о. Балагер, воткнув вилку в крылышко рябчика, заливал угрызения совести папским вином и вкусной мясной подливкой. Бедный праведник так плотно покушал и столько выпил, что умер той же ночью от удара, даже не успев раскаяться в своем грехе. Наутро он явился на небеса еще в угаре ночного пира. Предоставляю вам самим вообразить, каков был прием.

— Прочь с глаз моих, недостойный христианин! — сказал ему всевышний судия, владыка всех людей. — Грех твой так тяжек, что всей твоей добродетельной жизнью его не искупить!.. А, ты украл у меня одну ночную службу?.. Ну, так ты заплатишь мне за нее тремя сотнями литургий и в рай войдешь, только когда отслужишь в той же церкви три сотни рождественских литургий в присутствии всех, кто согрешил вместе с тобой и по твоей вине…

…Вот вам достоверное предание об о. Балагере, как его рассказывают в стране оливковых деревьев. Замка Тренкелаж больше не существует, но церковь все еще стоит на самой вершине горы Ванту среди зеленой дубовой рощицы. Ветер хлопает незапертой дверью, ступени поросли травой, птицы вьют гнезда в углах алтаря и в амбразурах высоких окон, в которых давно повыбиты цветные стекла. Однако ходят слухи, что каждый год под рождество среди развалин блуждает призрачный огонек, и крестьяне, стекаясь на ночную службу и на рождественский ужин, каждый раз видят, что в этом остове церкви горят под открытым небом невидимые свечи, даже при снеге и на ветру. Смейтесь сколько душе угодно, но один местный винодел по имени Гарриг, вне всякого сомнения, потомок Гарригу, уверял меня, будто раз, в сочельник, хватив немножко лишнего, он заблудился в горах неподалеку от Тренкелажа, и вот что он увидел: до одиннадцати — ничего. Тихо, темно, ни души. Вдруг в полночь на колокольне зазвонил колокол, зазвонил слабо-слабо, словно за десять миль оттуда. Вскоре на дороге, ведущей в гору, Гарриг заметил мерцающие огоньки, смутные тени. На церковной паперти послышался шорох шагов, перешептывания:

— Добрый вечер, господин Арнотон!

— Добрый вечер, дети мои!..

Когда все вошли, мой винодел (парень не из трусливых) тихонько подошел и заглянул в поломанную дверь — необычайное зрелище представилось ему. Весь народ, что прошел в церковь, разместился вокруг клироса в развалившемся храме, словно там по-прежнему стояли скамьи. Прекрасные дамы в парчовых платьях, в кружевных уборах на голове, сеньеры, разряженные в пух и прах, крестьяне в ярких куртках, какие носили наши деды, но все молящиеся — старые, поблеклые, покрытые пылью, изможденные… Время от времени ночные птицы, хозяева церкви, разбуженные светом, вились вокруг свечей, смутно, как сквозь флер, горевших ровным пламенем. Особенно позабавил Гаррига один человек в больших стальных очках: он беспрестанно потрясал высоким черным париком, на котором птица молча хлопала крыльями.

У алтаря старичок, ростом с ребенка, стоя на коленях, отчаянно трезвонил колокольчиком без язычка и без голоса, а священник, облаченный в старинную золотую ризу, читал молитвы, в которых нельзя было разобрать ни слова… Ну, разумеется, это был о. Балагер, служивший третью малую обедню!

А. Доде "Три малые обедни"

Представьте себе, что вы гениальный повар. И вы любите необыкновенную девушку неописуемой красоты, которая в общем-то отвечает вам взаимностью. Девушка собирается податься в супермодели, ее внешние данные и душевные силы это позволяют. И перед вами встает выбор. Или, мобилизовав все свое искусство, сочинить для девушки особую диету, на которой она еще похудеет и вплотную приблизится комплекцией к ручке от швабры, среди супермоделей так принято. Понятно, организм не простит ей такого издевательства над собой, могут возникнуть проблемы со здоровьем. Ну, и нравы в той среде, куда стремится ваша девушка — они, скажем так, весьма специфичны. Хватит ли у нее сил преодолеть все и остаться при этом человеком? Не факт, ой как не факт.
Или вы, наоборот, начинаете усиленно кормить любимую. Я же говорил, что как повар вы гениальны? Она просто не сможет отказаться. И через некоторое время подошедший к восьмидесяти кило вес поставит крест на ее модельных мечтаниях. Она выйдет за вас замуж, нарожает вам здоровых детей, и вы будете жить долго и счастливо.

Андрей Величко «Миротворец»

Утро; часы в спальне едва показывают шесть, а самовар уж кипит в столовой, и дедушка, в стеганом халате, сидит на балконе, выходящем из гостиной в сад. Перед ним стоит столик, на котором поставлена большая чашка с только что принесенным чаем. Против него, в холстинковой блузе, расположилась матушка. Она уж поздоровалась с "кралей", расспросила ее, покойно ли спать было, не кусали ли клопики, и, получив в ответ, что словно в рай попала, приказала подать ей чаю, сама налила сливочек с румяными пенками и отправилась потчевать отца.
– Папенька! с лимончиком или со сливочками?
– С лимоном. Прежде, как свою корову держали, пивал со сливками, а нынче безо всего пью. Лимоны-то, поди, кусаются?
– Я, папенька, ящиком в Москве купила; за сотню двадцать пять рубликов отдала.
– Легко ли дело! А коли десятками покупать – и все три рубля отдашь. Сказывают, в Петербурге лимоны дешевы. У нас икра дешева, а в Петербурге – апельсины, лимоны. А в теплых землях, чу, и совсем они ни по чём.
– Правду пословица говорит: за морем телушка полушка, да рубль перевоз. Зато там хлеб дорог.
– Да, хлеб. Без хлеба тоже худо. Хлеб, я тебе скажу, такое дело: нынче ему урожай, а в будущем году семян не соберешь. Либо град, либо засуха, либо что. Нынче он шесть рублей четверть, а в будущем году тридцать рублей за четверть отдашь! Поэтому которые хозяева с расчетом живут, те в урожайные года хлеба не продают, а дождутся голодухи да весь запас и спустят втридорога.
– Я, папенька, в третьем году, как бескормица была, и по сорока рублей за четверть мужичкам продавала.
– Ну вот. И давали, потому мужику есть надобно, а запасу у него нет.
Расчетливый хозяин тут его и пристигнет. Вынь да положь.
– Хорошо, папенька, коли у кого деньги свободные на прожиток есть. А кто в деньгах нуждается, поневоле будет и в дешевое время хлеб продавать.
– Об том-то я и говорю, Коли с расчетом хозяин живет – с деньгами будет, а без расчета – никогда из нужды не выйдет.
Дедушка на минуту умолкает, шумно дует в блюдечко и пьет чай.
– Во время француза, – продолжает он, возвращаясь к лимонам (как и все незанятые люди, он любит кругом да около ходить), – как из Москвы бегали, я во Владимирской губернии у одного помещика в усадьбе флигелек снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил. На целый год хватало.
– Тсс…
– Лимоны-то у него были, а хлеб плохо родился. Весь навоз на сады да на огороды изводил. Арбузы по пуду бывали. Вот ты и суди.
– Нынче, папенька, такие помещики уж редко встречаются.
– Нет, и нынче, особливо, которые в предводители охотятся. Годков пять поколобродит: апельсины, лимоны… а спустя время, смотришь, имение-то с аукциона продают. И у вас, поди, ранжереи водятся?
– Грешный человек, папенька. Люблю полакомиться.
– Ну, вот видишь. И все мы любим; и я люблю, и ты любишь. Как с этим быть!
Дедушка обращается лицом к саду и вдыхает душистый воздух.
– А хорошо здесь пахнет, сладко! – говорит он, – Это, папенька, сирень цветет. Очень от нее дух приятный.
– Не дешево, чай, развести стоило?
– Ах, что говорить! Тоже не плошь того помещика! Чем бы хлеба больше сеять, а я сады развожу.
– Ну, ты не прогадаешь. Ежели с умом жить, можно и на хозяйство и на сады уделить. На хозяйство часть, на сады – часточку. Без чего нельзя, так нельзя.
– Жалко вот, что к приезду вашему ни фрукты, ни ягоды не поспели. Полакомиться вам, папенька, нечем.
– И без лакомства проживу, Все в свое время. В Москве, впрочем, уж показалась земляница шпанская; только в лавках, а лоточники еще не продают. В теплицах, слышь, раннюю выводят.
– Дорога, чай?
– Ну, уж само собой.

М.Е. Салтыков-Щедрин "Пошехонская старина"

Заседание и слушание дел в Комнате оканчивалось около двенадцати часов утра. Бояре, ударив челом государю, разъезжались, а государь шел к столовому кушанью, или обеду, к которому иногда приглашал и некоторых из бояр, самых уважаемых и близких; но большею частью государь кушал один. Обыкновенный стол его не был так изыскан и роскошен, как столы праздничные, посольские и другие. В домашней жизни цари представляли образец умеренности и простоты. По свидетельству иностранцев, к столу царя Алексея Михайловича подавались всегда самые простые блюда, ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага, или легкое пиво с коричным маслом, а иногда одна только коричная вода. Но и этот стол никакого сравнения не имел с теми, которые государь держал во время постов. «Великим постом, — говорит Коллинс, — царь Алексей обедал только по три раза в неделю, а именно: в четверток, субботу и воскресенье, в остальные же дни кушал по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу и пил по стакану полпива. Рыбу он кушал только два раза в Великий пост и соблюдал все семь недель поста... Кроме постов, он ничего мясного не ел по понедельникам, средам и пятницам; одним словом, ни один монах не превзойдет его в строгости постничества. Можно считать, что он постился восемь месяцев в год, включая шесть недель Рождественского поста и две недели других постов». Такое усердное соблюдение постов было выражением строгой приверженности государя к Православию, ко всем уставам и обрядам Церкви. Свидетельство иностранца вполне подтверждается и Котошихиным. «В постные дни, — говорит он, — в понедельник, и в среду, и в пятницу, и в посты, готовят про царский обиход ествы рыбные и пирожные с маслом с деревянным и с ореховым, и с льняным, и с конопляным; а в Великой и в Успеньев посты готовятся ествы: капуста сырая и гретая, грузди, рыжики соленые, сырые, и гретые, и ягодные ествы, без масла, кроме благовещениева дни — и ест царь в те посты, в неделю, во вторник, в четверг, в субботу, по одиножды на день, а пьет квас, а в понедельник, и в среду и в пятницу во все посты не ест и не пьет ничего, разве для своих и царицыных, и царевичевых, и царевниных имянин». Впрочем, несмотря на такое постничество и особенную умеренность, за обыкновенным столом государя, в мясные и рыбные дни, подавалось около семидесяти блюд; но почти все эти блюда расходились на подачи боярам, окольничим и другим лицам, которым государь рассылал эти подачи, как знак своего благоволения и почести. Для близких лиц он иногда сам выбирал известное любимое блюдо. Подавались сначала холодные и печенья, разное тельное, потом жареное, и затем уже похлебки и ухи, или ушное. Порядок и обряд комнатного стола заключался в следующем: стол накрывал дворецкий с ключником: они настилали скатерть и ставили судки, т. е. солоницу, перечницу, уксусницу, горчичник, хреноватик. В ближайшей комнате пред столовою накрывался также стол для дворецкого, собственно буфет или кормовой поставец, на который кушанье ставилось прежде, нежели подавалось государю. Обыкновенно каждое блюдо, как только оно отпускалось с поварни, всегда отведывал повар в присутствии самого дворецкого или стряпчего. Потом блюда принимали ключники и несли во дворец в предшествии стряпчего, который охранял кушанье. Ключники, подавая ествы на кормовой поставец, дворецкому, также сначала отведывали, каждый со своего блюда. Затем кушанье отведывал сам дворецкий и сдавал стольникам нести пред государя. Стольники держали блюда на руках, ожидая, когда потребуют. От них кушанье принимал уже крайчий, точно так же отведывал с каждого блюда и потом ставил на стол. То же самое наблюдалось и с винами: прежде, нежели они доходили до царского чашника, их также несколько раз отливали и пробовали, смотря по тому, через сколько рук они проходили. Чашник, отведав вино, держал кубок в продолжении всего стола и каждый раз, как только государь спрашивал вино, он отливал из кубка в ковш и предварительно сам выпивал, после чего уже подносил кубок царю. Все эти предосторожности установлены были из страха отравы и порчи и объясняются историею отношений московского самодержавия к княжеской и боярской среде. Для вин перед столовою устраивался также особый поставец сытного дворца. После обеда государь ложился спать и обыкновенно почивал до вечерен, часа три.

И.Е. Забелин «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях»

Александров обернулся через плечо и увидел шагах в ста от себя приближающегося Апостола. Так сыздавна называли юнкера тех разносчиков, которые летом бродили вокруг всех лагерей, продавая конфеты, пирожные, фрукты, колбасы, сыр, бутерброды, лимонад, боярский квас, а тайком, из-под полы, контрабандою, также пиво и водчонку. Быстро выскочив на дорогу, юнкер стал делать Апостолу призывные знаки. Тот увидел и с привычной поспешностью ускорил шаг.
– Ну и к чему ты позвал его? – с упреком сказала Дуняша, укрываясь в густой ржи. – Очень он нам нужен!
– Подожди минутку. Сейчас увидишь. Да ты не бойся, он не из ваших, он – чужой.
– Чужой-то – чужой, – пропела девушка, показывая из золотых снопов смеющийся синий глаз. – А все-таки...
Апостол подошел и стал со щеголеватой ловкостью торгового москвича разбирать свою походную лавочку.
– Чем могу служить господину обер-офицеру?
– А вот дай-ка нам два стаканчика, да бутылочку лимонада, да пару бутербродов с ветчиной и еще... – Александров слегка замялся.
– Червячка изволите заморить? Сей минут-с! Готово-с.
– Вот именно. Два шкалика.
Всехсвятская красавица сначала пожеманилась: да не надо, да зачем мне, да кушайте сами. Но, однако, после того как она убедилась, что ланинский шипучий лимонад куда вкуснее и забористее ее квасца-суровца, простой воды, настоенной на ржаных корках, то уговорить ее пригубить расейской водочки было уж не так трудно и мешкотно. Она пила ее, как пьют все русские крестьянки: мелкими глотками, гримасничая, как будто после принятия отвратительной горечи. Но последний глоток она опрокинула в рот совсем молодцом. Утерла губы рукавом и сказала жалобно:
– Ну и крепка же она, матушка! Как ее бедные солдаты пьют?

А.И. Куприн «Юнкера»