ОВЕЧЬЯ БАЛЛАДА
Шесть белых овец приносили шесть белых овчин.
Седьмая овца была чёрная.

Шесть белых овец обучили шесть белых овчат.
Седьмая - не обовчилась.

И стало на хуторе двенадцать белых овец.
Седьмая стала тринадцатая.

Одели в овчины двенадцать эстонских детей.
Отъели овчатиной двенадцать эстонских детей.

А чёрная овца - всё чёрная.

Виктор Соснора

Арсений Александрович Тарковский

ВЕРБЛЮД

На длинных нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках
Как вата в столетнем халате.
Должно быть, молясь на восток,
Кочевники перемудрили,
В подшерсток втирали песок
И ржавой колючкой кормили.
Горбатую царскую плоть,
Престол нищеты и терпенья,
Нещедрый пустынник-господь
Слепил из отходов творенья.
И в ноздри вложили замок,
А в душу - печаль и величье,
И верно, с тех пор погремок
На шее болтается птичьей.
По Черным и Красным пескам,
По дикому зною бродяжил,
К чужим пристрастился тюкам,
Копейки под старость не нажил.
Привыкла верблюжья душа
К пустыне, тюкам и побоям.
А все-таки жизнь хороша,
И мы в ней чего-нибудь стоим.

Корова лежала на боку, устало положив голову на булыжник, полузакрыв глаза, ничего не замечая вокруг, и тяжело дышала. Но стоило ей почувствовать возле морды тельце теленка, как она преобразилась: глаза ее широко раскрылись и она принялась шумно его обнюхивать. С каждой секундой ее интерес возрастал: она перекатилась на грудь, тычась мордой в теленка и утробно урча, а затем начала тщательно его вылизывать. <...> Я улыбнулся до ушей. Мне никогда не надоедало вновь и вновь быть свидетелем этого маленького чуда, и, казалось, оно не может приесться, сколько бы раз его ни наблюдать

Джеймс Хэрриот  "О всех созданиях - больших и малых"

Леопард

Николай Степанович Гумилев

Если убитому леопарду не
опалить немедленно усов, дух
его будет преследовать
охотника.

Абиссинское поверье

Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.

Люди входят и уходят,
Позже всех уходит та,
Для которой в жилах бродит
Золотая темнота.

Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычет у постели
Леопард, убитый мной.

«По ущельям Добробрана
Сизый плавает туман.
Солнце, красное, как рана,
Озарило Добробран.

Запах меда и вервены
Ветер гонит на восток,
И ревут, ревут гиены,
Зарывая нос в песок.

Брат мой, брат мой, ревы слышишь,
Запах чуешь, видишь дым?
Для чего ж тогда ты дышишь
Этим воздухом сырым?

Нет, ты должен, мой убийца,
Умереть в стране моей,
Чтоб я снова мог родиться
В леопардовой семье."

Неужели до рассвета
Мне ловить лукавый зов?
Ах, не слушал я совета,
Не спалил ему усов!

Только поздно! Вражья сила
Одолела и близка:
Вот затылок мне сдавила,
Точно медная рука...

Пальмы... С неба страшный пламень
Жжет песчаный водоем...
Данакиль припал за камень
С пламенеющим копьем.

Он не знает и не спросит,
Чем душа моя горда,
Только душу эту бросит,
Сам не ведая куда.

И не в силах я бороться,
Я спокоен, я встаю.
У Жирафьего колодца
Я окончу жизнь мою.

– Силы небесные, – сказал он, – да есть ли на всем белом свете что-нибудь уродливее и глупее носорога? Если нечто способно к размножению, это еще не значит, что оно должно размножаться.

Я заметил, что носорогу другой носорог может казаться гением чистой красоты.

– В том-то и дело, – сказал он. – Любая зверюга считает себе подобных тварей чудесными. И все молодожены считают, что они – чудо из чудес, и что у них родятся расчудесные детишки, даже если сами они уродливее носорогов. То, что мы сами себе кажемся венцом творения, еще ничего не значит. Мы можем оказаться страхолюдными чудищами, которые просто не желают этого признавать, боясь сильно огорчиться.

Курт Воннегут  "Фокус-покус"

Мне еще не  приходилось видеть,  как собака работает по  следу,  и  я,
глянув на Жеглова,  ткнул себя пальцем в грудь.  Глеб кивнул,  и я помчался
следом за  проводником,  выскочил на  улицу и  увидел,  что тот уже пересек
пустырь, пробежал мимо детской песочницы и устремляется к дровяным сараям в
конце  двора.  Сделал  я  гвардейский рывок,  как  учил  когда-то  старшина
Форманюк,  и догнал Алимова у крайних сараев. Между ними был широкий проход
в  следующий двор,  расположенный чуть ли  не  на  два  метра ниже первого,
поэтому мы выскочили на крышу нового сарайчика с убогой голубятней на краю,
и  Абрек,  бежавший на  всю  пятиметровую длину "вожжи",  сделал гигантский
прыжок,  распластавшись в воздухе,  как на картине.  Алимов и я сиганули за
ним,  причем я  чуть не  свалился,  зацепившись ногой за  проволочную сетку
голубятни.  Так же  резво пробежав двор,  Абрек выскочил в  тихий переулок,
покрытый  неровным  булыжником,  с  земляными обочинами,  заросшими грязной
пожухлой травой. Оглядевшись, я сообразил, что это не переулок - это тупик,
выходящий к товарному двору Ржевского вокзала.  А собака, перебежав улочку,
рванула снова во  двор,  застроенный все теми же  сараями,  выросшими,  как
грибы,  во время войны:  кругом были кирпичные дома с паровым отеплением, и
дрова   потребовались  только  в   войну,   когда  пришлось  людям  греться
индивидуально  -  нескладными  железными  печурками,  жравшими  уйму  дров,
нещадно  дымившими  и  уродовавшими  комнаты  суставчатыми  рукавами  труб,
упертых в форточки...
     Снова песочница,  откос,  выходящий на крышу,  снова голубятни - и все
это  в  таком  немыслимом  темпе,  что  я  на  ходу  расстегнул  воротничок
гимнастерки и  с  уважением посмотрел на Алимова,  мчавшегося вперед так же
неутомимо, как его стремительный мускулистый Абрек. И снова покрытый жухлой
осенней  травой  тупичок,   и   в  конце  его  приземистая  краснокирпичная
трансформаторная  будка  с   устрашающим  черепом  на  двери  и   надписью:
"Смертельно!" Около будки Абрек затормозил так же стремительно,  как бежал;
из-под  передних лап  его  брызнула комьями земля.  Прижав  огромную голову
прямо к земле -  хвост торчком, - он быстро поводил носом налево-направо, а
потом вдруг,  поднявшись на задние лапы,  уперся передними в  дверь будки -
громадный,  в человеческий рост,  -  и громко,  радостно, басовито гавкнул,
оглядываясь на  Алимова и  как  бы  приглашая его к  немедленным действиям.
Алимов погладил пса по голове, кивнул мне на дверь:
     - Здесь!

Аркадий и Георгий Вайнеры "Эра милосердия"

СТИХИ О РЫЖЕЙ ДВОРНЯГЕ

Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
- Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы...
А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали...
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!

Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела...

Труп волны снесли под коряги...
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!

Эдуард Асадов

- Вот как, - сказал Монте-Кристо, - так этот господин - академик?
   - Уже неделя, как он принадлежит к этому сонму ученых мужей.
   - А в чем состоят его заслуги, его специальность?
   - Специальность? Он, кажется, втыкает кроликам булавки в голову, кормит мареной кур и китовым усом выдалбливает спинной мозг у собак.
   - И поэтому он состоит в Академии паук?
   - Нет, во Французской академии.
   - Но при чем тут Французская академия?
   - Я вам сейчас объясню; говорят...
   - Что его опыты сильно двинули вперед науку, да?
   - Нет, что он прекрасно пишет.
   - Это, наверно, очень льстит самолюбию кроликов, которым он втыкает в
голову булавки, кур, которым он окрашивает кости в красный цвет,  и  со-
бак, у которых он выдалбливает спинной мозг.

Александр Дюма "Граф Монте-Кристо"

Солдаты замерли, увидев Северных Псов. Собаки никогда не появлялись в Цитадели, люди даже не могли представить такое. И тем не менее, это произошло. Их лица и неестественно блестевшие глаза не изменили выражения, даже когда собаки начали посылать страх.
– Уберите их с дороги, – приказал Старк. И стая начала убивать.
Собаки были очень злы, и скоро все было кончено. Старк поднял чей-то меч, оставив выпачканные в крови пояс и ножны.
Затем он направился к лестнице.
В мозгу он услышал голос Герда:
И Хан, Бендсмены…
В сознании Старка вспыхнуло ослепительное белое пятно и он понял, что Герд имеет в виду Лордов Защитников. Псы не отличали их от Бендсменов.
Бендсмены приказывают убить тебя.
Старк ожидал этого. Псы были преданы Бендсменам. Сильна ли, как прежде, власть Бендсменов? Если сильна, то сейчас с ним все будет кончено, как минуту назад было кончено с этими солдатами.
Старк повернулся к Герду. Он взглянул в самую глубину кроваво-красных глаз.
– Вы не можете убить И Хана.
Герд смотрел на него, как бы раздумывая. Он поджал шершавые губы и обнажил два ряда Клыков. На них еще оставалась кровь. Псы завыли, залаяли, скребя когтями по каменным плитам.
– За кем вы идете? – спросил Старк.
– Мы идем за сильнейшим. Но Шкуродер повиновался Бендсменам.
– Я не Шкуродер, я – И Хан. Ты хочешь, чтобы я убил тебя?
Он должен сделать это. Острие меча уперлось прямо в горло Герду.
Старк также жаждал крови, как и Псы.
Герд почувствовал это. Его свирепый взгляд скользнул в сторону.
Голова опустилась. Стая успокоилась.
– Пошлите страх, – приказал Старк. – Пусть погибнут все, кроме Бендсменов и человека. Убейте слуг, которые стреляли в вас. Потом мы поговорим с Бендсменами.
Его рука сжала рукоять меча.
Псы повиновались ему. Он ощутил тугую вибрацию воздуха, возбуждаемого их мощным излучением.
Старк повел их по лестнице.
Наверху находились несколько человек. Они были охвачены ужасом и находились на краю гибели. Псы лениво загрызли их. Герд поднял главного из них и как котенка принес Старку, как бы предлагая подкрепиться.
Больше против них никого не было. Все остальные, у кого остались силы, бежали охваченные паникой.

Ли Брекетт "Рыжая звезда"