У славной могилы

Нам памятна каждая пядь
И каждая наша примета
Земли, где пришлось отступать
В пыли сорок первого лета.

Но эта опушка борка
Особою памятью свята:
Мы здесь командира полка
В бою хоронили когда-то.

Мы здесь для героя отца,
Меняясь по-двое, спешили
Готовый окопчик бойца
Устроить поглубже, пошире.

В бою — как в бою. Под огнем
Копали, лопатой саперной
В песке рассекая с трудом
Сосновые желтые корни.

И в желтой могиле на дне
Мы хвои зеленой постлали,
Чтоб спал он, как спят на войне
В лесу на коротком привале.

Прости, оставайся, родной!..
И целых и долгих два года
Под этой смоленской сосной
Своих ожидал ты с восхода.

И ты не посетуй на нас,
Что мы твоей славной могиле
И в этот, и в радостный час
Не много минут посвятили.

Торжествен, но краток и строг
Салют наш и воинский рапорт.
Тогда мы ушли на восток,
Теперь мы уходим на запад.

Над этой могилой скорбя,
Склоняем мы с гордостью знамя:
Тогда оставляли тебя,
А нынче, родимый, ты с нами.

1943

А. Твардовский

С тех времен, не таких уж далеких,
здесь осталась, как пепел костра,
сиротливых, ничейных, безногих,
детских туфелек пыльных гора.

Пострашнее потех Тамерлана,
обнаженной горы черепов,
Эта явь или сон мой, как рана,
эта горка худых башмаков.

Есть гостиница в Бухенвальде
для туристов из разных стран,
Комфортабельные кровати,
танцплощадка и ресторан.

В холл спускаюсь бессонно, сутуло,
Чья-то музыка из-за угла
непонятным весельем хлестнула,
как холодной водой обдала.

Вы скучаете здесь? Не скучайте!
До утра радиола орет,
в Бухенвальде, в самом Бухенвальде
англичанки танцуют фокстрот!

Что ж, живите спокойно и сыто.
Но, послушайте, именно здесь,
в безмятежности вашего быта
что-то очень опасное есть!

Англичане, французы, ирландцы,
не забудьте о них, неживых.
Как бы вы не оставили в танце
гору туфелек легких своих.

Н.Доризо

Юлия Друнина

* * *
За утратою - утрата,
Гаснут сверстники мои.
Бьет по нашему квадрату,
Хоть давно прошли бои.

Что же делать?-
Вжавшись в землю,
Тело бренное беречь?
Нет, такого не приемлю,
Не об этом вовсе речь.

Кто осилил сорок первый,
Будет драться до конца.
Ах, обугленные нервы,
Обожженные сердца!..

Сменив уют и тишину
На фронтовую обстановку,
Попала скрипка на войну,
В одну компанию с винтовкой.

Владелец взял ее с собой,
Не в силах разлучиться с нею,
В огонь и дым передовой,
В залитые водой траншеи.

И между схватками,когда
Война давала передышку,
Касался струн скрипач-солдат
И волновался ,как мальчишка.

Шли непрерывные бои,
И горю не было предела,
А скрипка пела о любви,
О красоте и счастье пела.

А скрипка пела про свое
Среди страданий и печали
И струны тонкие ее
Тепло и нежность излучали.

И изнуренные бойцы
Вдруг улыбались удивленно.
И ветераны и юнцы,
Едва пришившие погоны.

И в пенье чистом, как роса,
Им слышались необъяснимо
Тоскующие голоса
Далеких, как мечта, любимых.

И вспоминались ясно вдруг
Невест и жен родные лица,
Среди свинцовых долгих вьюг,
Успевшие почти забыться.

И легче становилось им,
Пускай на краткий миг, но все же,
Как будто заглянув к родным,
Перешагнув родной порожек.

А музыкант водил смычком
И волновался, как мальчишка,
И ничего не знал о том,
Что он давно у смерти в списке.

И снайпер, спрятавшись вдали,
На мушку взял его однажды,
А скрипка пела о любви,
Великодушной и отважной.

И рухнул на траву он вдруг
И умер ,даже и не вскрикнув,
Мгновенно выронив из рук
Простреленную пулей скрипку.

У серебристого ручья,
Среди ромашковой поляны
Похоронили скрипача
Печальные однополчане.

И в бой, что ждал их впереди,
Отправились солдатским строем,
А он со скрипкой на груди
Лежал, засыпанный землею.

И не окончилась война,
И было крови все ей мало,
Но что-то светлое весна
На струнах радуги играла...

Зельвин Горн

Голос Неизвестного Солдата.

Я в граните и бронзе,
И в вечном огне.
Я в поэме и прозе,
И в весенней траве.
Я в заросшем окопе,
И в осколках гранат –
До морей по Европе
Мои кости лежат.
Во всех землях без вести,
Мой покоится прах.
Я в придуманных песнях,
В принесенных цветах.
Я в лесах и в болоте,
И в степях без могил.
Я во взорванных ДОТах,
Сам себя хоронил.
Я и в Волге и в Висле,
И в пучинах морей.
Я в написанных письмах,
В пепле страшных печей.
Я в расплавленном танке,
В изумрудной росе.
В самолетных останках,
И в ржаной полосе.
Я в метелях и грозах,
В Свете каждого дня.
И в рябиновых гроздьях,
Кровь алеет моя.
Я в немых обелисках
Под каждой горой.
И склоняетесь низко
Вы все предо мной.
Я в братской могиле –
На стене молодой.
Вы меня не забыли?! –
Я не умер – ЖИВОЙ!

Ященко Н.

Константин Симонов

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.

Я был тылом — сопливым, промерзлым,
выбивавшим всю азбуку морзе
расшатавшимся зубом о зуб.
Мои бабки — Ядвига, Мария,—
меня голодом вы не морили,
но от пепла был горек ваш суп.
Сталинградский, смоленский, можайский,
этот пепел, в Сибири снижаясь,
реял траурно, как воронье,
и глаза у детдомовки Инки
были будто бы две пепелинки
от сгоревшего дома ее.
На родимой ее Беларуси
стали черными белые гуси,
рев стоял только черных коров.
Стали пеплом заводы, плотины,
и все бодрые кинокартины,
и надежды на малую кровь.
Сняли с башен кремлевских рубины.
В Ленинграде рояли рубили.
Слон разбомбленный умирал.
Пепел корчащихся документов
с крыш Москвы, с парусиновых тентов
улетал далеко за Урал.
Я свидетельствую о пепле,
от которого трусы ослепли:
им воздали еще не вполне.
Заклинаю всем ужасом детства:
«Нет страшней среди всех лжесвидетельств
лжесвидетельства о войне!»
Пепел, розовый в книгах, позорен.
Пепел был и останется черен.
Но свидетельствую о том,
что осталось неиспепеленным:
о народе в железных пеленках
и о сердце его золотом.
Я свидетельствую о братстве —
о святом всенародном солдатстве
от амурской до волжской воды,
о горчайшей редчайшей свободе —
умирать или жить — не в стыдобе,
а в сознанье своей правоты.
Я свидетельствую о пепле,
том, в котором все вместе окрепли
и поднялись в решающий час.
Я свидетельствую о боли.
Я свидетельствую о боге,
проступившем не в небе, а в нас.
До сих пор я дышу этим пеплом,
этим всеочищающим пеклом,
и хотя те года далеки,
вижу в булочных я спозаранок,
как вмурованы в корки буханок
сталинградские угольки.
Эх, война, моя мачеха-матерь,
ты учила умнее грамматик,
научила всему, что могла,
и сама кой-чему научилась.
Проклинаю за то, что случилась,
и спасибо за то, что была.

Е. Евтушенко