Я сижу на берегу, не могу поднять ногУ.
Не ногУ, а нОгу!
Все равно не мОгу.

Фольклор нашего детства.

псы заливались всеми возможными голосами:
один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье;
другой отхватывал наскоро, как пономарь;
промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.

Н.В. Гоголь   "Мертвые души"

- Самые красивые руки, которые я когда-либо видел, - сказал он и легонько по очереди поцеловал обе ладони. - Они красивые, потому что сильные, и каждая мозоль на них - это медаль, Скарлетт, каждая ссадина - награда за мужество и бескорыстие.

Маргарет Митчелл   "Унесенные ветром"

Галатенко сваливает солому к локомобилю и спешит к моло-
тилке. Опираясь на рижен и в душе довольный, что может минут-
ку отдохнуть среди всеобщего шума, он начинает с Лаптем беседу:
— А чего ты меня звал?
— Слушай, друг,— наклоняется сверху Лапоть, и все окружаю-
щие начинают прислушиваться к беседе, уверенные, что она доб-
ром не кончится.
— Ну, слухаю...
— Пойди в нашу спальню...
— Ну?
— Там у меня под подушкой…
— Що?
— Под подушкой говорю...
— Так що?
— Там у меня найдешь под подушкой...
— Та понял, под подушкой...
— Там лежат запасные руки.
— Ну, так шо с ними робыть? — спрашивает Галатенко.
— Принеси их скорее сюда, бо эти уже никуда не годятся,—
показывает Лапоть свои руки под общий хохот.
— Ага! — говорит Галатенко.
Он понимает, что смеются все над словами Лаптя, а может быть,
и над ним. Он изо всех сил старался не сказать ничего глупого и
смешного, и как будто ничего такого и не сказал, а говорил толь-
ко Лапоть

"Педагогическая поэма".

24 декабря 1971 года

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою — нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства —
основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая в
человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь — звезда.

И. Бродский

Белый снег, серый лед,
На растрескавшейся земле.
Одеялом лоскутным на ней -
Город в дорожной петле.
А над городом плывут облака,
Закрывая небесный свет.
А над городом — желтый дым,
Городу две тысячи лет,
Прожитых под светом Звезды
По имени Солнце…

Цой.

Каждый охотник желает знать где сидит фазан.

Не думаю, что когда-нибудь будет известен автор этого текста.

Это я знаю и помню прекрасно,
Пи многие знаки мне лишни, напрасны.

А вот автор этого известен. Этот стишок приводил Перельман и называл автора продолжения, мол, с неподдельным остроумием наши учащиеся стих продолжили. Какая-то школьница.