Мы решили смыться и не шухериться,
Но позорной Мурке отомстить:
В тёмном переулке, где гуляют урки,
Мы решили Мурку завалить.

Знаменитая "Мурка", один из многочисленных вариантов.

Сегодня солнце зашло за тучи,
Сегодня волны бьют так больно,
Я видел как умирала надежда Ямайки,
Моя душа плачет.
Зачем ты стучишь в мои барабаны,
Зачем ты танцуешь под мои барабаны,
Зачем ты поёшь мою песню,
Мне и так больно.

Какая боль, какая боль,
Аргентина-Ямайка — 5:0.
Какая боль, какая боль,
Аргентина-Ямайка — 5:0.

Была такая песня. Поначалу можно подумать, что речь о чём-то возвышенном, а на самом деле тут про идиотский счёт в идиотском футбольном матче.

Он говорил мне: "Будь ты моею,
И стану жить я, страстью сгорая".
Прелесть улыбки, нега во взоре,
Мне обещают радости рая.

Бедному сердцу так говорил он,
Бедному сердцу так говорил он.
Но не любил он, нет не любил он,
Нет не любил он, ах, не любил он меня.

Романс "Нет, не любил он"

   — Вы говорите, что ощущаете острые приступы чувственности. У нас на медицинском факультете учат (мы взяли это из учения древних платоников), что плотское влечение можно обуздать пятью способами...
...
Пятое средство — любовный акт.
   — Наконец-то дождался, — сказал Панург, — это средство я беру для себя. А предыдущими пусть пользуется, кто хочет.
   — Это средство, — сказал брат Жан, — отец Силио, настоятель монастыря святого Виктора в Марселе, называет умерщвлением плоти. Я лично склоняюсь к мнению отшельника монастыря святого Радегонды, близ Шинона, считавшего, что пустынники Фиваиды не могли бы достичь лучшего умерщвления плоти, обуздания сладострастной чувственности и подавления телесного бунта, как пуская в ход это средство раз двадцать пять — тридцать в сутки.

Ф.Рабле, "Гаргантюа и Пантагрюэль"

   Лихорадочное возбуждение, снедавшее Дэвидсона, было невыносимо даже для него самого. Но всепобеждающая радость поддерживала его силы. Он с корнем вырывал последние следы греха, еще таившиеся в сердце бедной женщины. Он читал с ней Библию и молился с ней.
   — Это просто чудо, — сказал он как-то за ужином. — Это истинное возрождение. Ее душа, которая была чернее ночи, ныне чиста и бела, как первый снег. Я исполнен смирения и трепета. Ее раскаяние во всем, содеянном ею, прекрасно. Я не достоин коснуться края ее одежды.
   — И у вас хватит духа послать ее в Сан-Франциско? — спросил доктор. — Три года американской тюрьмы! Мне кажется, вы могли бы избавить ее от этого.
   — Как вы не понимаете! Это же необходимо. Неужели вы думаете, что мое сердце не обливается кровью? Я люблю ее так же, как мою жену и мою сестру. И все время, которое она проведет в тюрьме, я буду испытывать те же муки, что и она.
   — А, ерунда! — досадливо перебил доктор.
   — Вы не понимаете, потому что вы слепы. Она согрешила и должна пострадать. Я знаю, что ей придется вытерпеть. Ее будут морить голодом, мучить, унижать. Я хочу, чтобы кара, принятая ею из рук человеческих, была ее жертвой богу. Я хочу, чтобы она приняла эту кару с радостным сердцем. Ей дана возможность, которая ниспосылается лишь немногим из нас. Господь неизреченно добр и неизреченно милосерд.
   Дэвидсон задыхался от волнения. Он уже не договаривал слов, которые страстно рвались с его губ.
   — Весь день я молюсь с ней, а когда я покидаю ее, я снова молюсь, весь отдаваясь молитве, молюсь о том, чтобы Христос даровал ей эту великую милость. Я хочу вложить в ее сердце столь пылкое желание претерпеть свою кару, чтобы, даже если бы я предложил ей не ехать, она сама настояла бы на этом. Я хочу, чтобы она почувствовала в муках тюремного заключения смиренный дар, который она слагает к ногам благословенного Искупителя, отдавшего за нее жизнь.

...

   — В чем дело? — повторил доктор.
   — Пойдемте, — сказал Хорн.
   Он вышел, и доктор последовал за ним. Туземцы кучкой шли позади. Они пересекли шоссе и вышли к пляжу. Ярдах в двадцати пяти доктор заметил группу туземцев, толпившихся вокруг чего-то, лежавшего у самой воды. Они ускорили шаг; туземцы расступились перед доктором. Торговец тащил его вперед. Затем он увидел труп, лежавший наполовину в воде, наполовину на песке, — труп Дэвидсона. Доктор Макфейл нагнулся — он был не из тех, кто теряется в трудную минуту, — и перевернул его. Горло было перерезано от уха до уха, а правая рука все еще сжимала роковую бритву.

...

   Они поднялись на крыльцо и вошли в переднюю. Мисс Томпсон стояла в дверях своей комнаты, болтая с матросом. В ней произошла внезапная перемена. Это уже не была насмерть перепуганная женщина последних дней. Она облачилась в свой прежний наряд: на ней было белое платье, над лакированными сапожками нависали обтянутые бумажными чулками икры, волосы были уложены в прическу, и она надела свою огромную шляпу с яркими цветами. Ее щеки были нарумянены, губы ярко накрашены, брови черны, как ночь. Она стояла выпрямившись. Перед ними была прежняя наглая девка. Увидев их, она громко, насмешливо захохотала, а затем, когда миссис Дэвидсон невольно остановилась, набрала слюны и сплюнула. Миссис Дэвидсон попятилась, и на ее щеках запылали два красных пятна. Потом, закрыв лицо руками, она бросилась вверх по лестнице. Доктор Макфейл был возмущен. Оттолкнув мисс Томпсон, он вбежал в ее комнату.
   — Какого черта вы себе позволяете? — закричал он. — Остановите эту штуку.
   Он подошел к граммофону и сбросил пластинку.
   — А ну, лекарь, не распускай рук. Что тебе понадобилось в моей комнате?
   — То есть как? — закричал он. — То есть как?
   Она подбоченилась. В ее глазах было неописуемое презрение, а в ответе — безграничная ненависть:
   — Эх вы, мужчины! Поганые свиньи. Все вы одинаковы. Свиньи! Свиньи!
   Доктор Макфейл ахнул. Он понял.

Сомерсет Моэм, "Дождь"

   Я смотрел на них и ничего не понимал. Вдруг Пятница крикнул мне:
   — О Робин Крузо! Смотри: белые человеки тоже кушают человеков, как дикие!
   — Ты с ума сошёл, Пятница! — сказал я ему. — Неужели ты думаешь, что они их съедят?
   — Конечно, съедят, — отвечал он.
   — Нет, нет, Пятница, ты ошибаешься, — возразил я. — Боюсь, что они их убьют, но можешь быть уверен, что есть их они не станут.

"Робинзон Крузо" в пересказе К.И.Чуковского

В вечерних ресторанах,
В парижских балаганах,
В дешевом электрическом раю
Всю ночь ломаю руки
От ярости и муки
И людям что-то жалобно пою.

А.Вертинский, "Желтый ангел"