Терпейский — отличный журналист. Его фельетоны — резки, сжаты, образны и остры. Диалог — само совершенство. Быстрота работы — сногсшибательна.
       Если бы меня разбудили ночью после товарищеской вечеринки и спросили бы: "Скажите, может ли Терпейский перевернуть гору?" — я бы ответил: "Кто? Терпейский? Гору? Конечно, может!"
       Однако слушайте. То, что я вам сейчас расскажу, — сущая правда.
...
       Верьте — не верьте, но в этот же день Терпейский был назначен главой некоего административного учреждения. Как нарочно.
...
      Прошел год. В редакции о Терпейском стали понемногу забывать. Только иногда вдруг кто-нибудь вздыхал и говорил:
       — Эх! Нет Терпейского! Горячий был человек! Нет у нас после Терпейского хорошего фельетона.
       Однажды, придя в редакцию, я был ошеломлен. За столом сидел Терпейский. Он стал гораздо солиднее, пополнел и завел под нижней губой эспаньолку.
       — Здравствуйте, дорогой товарищ, — сказал он мне, — садитесь. Я вас слушаю. Ну-с. Покороче.
       На лице моего друга застыла скука.
       Я выбежал в коридор, сдерживая рыдание. От сотрудников я узнал, что Терпейский снова назначен к нам в редакцию.
       — Ну, теперь опять будет у нас хороший фельетон... — говорили сотрудники неуверенно.
       На другой день я развернул газету и ахнул. Под заголовком "Маленький фельетон" было написано: "Сим имею известить вас на предмет появления помянутого фельетона, каковой таковой..."
       Я не читал дальше. К чему... Обломали-таки беднягу.

И.Ильф, Е.Петров, "Великий порыв"

Отредактировано Vladimir_S (06.02.2017 11:43:29)

   Магазин «Платье мужское, дамское и детское» помещался под огромной вывеской, занимавшей весь двухэтажный дом. На вывеске были намалеваны десятки фигур: желтолицые мужчины с тонкими усиками, в шубах с отвернутыми наружу хорьковыми полами, дамы с муфтами в руках, коротконогие дети в матросских костюмчиках, комсомолки в красных косынках и сумрачные хозяйственники, погруженные по самые бедра в фетровые сапоги.
   Все это великолепие разбивалось о маленькую бумажку, прилепленную к входной двери магазина:

ШТАНОВ НЕТ

   — Фу, как грубо, — сказал Остап, входя, — сразу видно, что провинция. Написали бы, как пишут в Москве: «Брюк нет», прилично и благородно. Граждане довольные расходятся по домам.

"Золотой телёнок"

   — Это кто еще там квакает из угла? — сказал он высокомерно. — Эй ты, оборванец, ты, кажется, вздумал состязаться в остроумии с Ходжой Насреддином.
   — Где уж мне, ничтожному, — ответил Ходжа Насреддин и скромно занялся в своем углу чаепитием.
   К шпиону обратился какой-то крестьянин:
   — Скажи мне, о благочестивый Ходжа Насреддин, когда мусульманину приходится участвовать в похоронной процессии, где по предписаниям ислама лучше всего находиться — впереди погребальных носилок или позади?
   Шпион с важностью поднял палец, собираясь ответить, но голос из угла опередил его:
   — Это совершенно безразлично — впереди или позади, лишь бы не на самих носилках.
   Смешливый чайханщик схватился за пузо и присел от хохота; не могли удержаться и остальные. Этот человек в углу не лазил за словом в карман и мог бы, пожалуй, при случае поспорить с Ходжой Насреддином.
   Шпион, свирепея, медленно повернул голову:
   — Эй, ты, как тебя там! У тебя, я вижу, слишком длинный язык, как бы тебе не пришлось с ним расстаться!..

Леонид Соловьев, "Возмутитель спокойствия"

Непричастный к искусству,
Не допущенный в храм,
Я пою под закуску
И две тысячи грамм.
Что мне пениться пеной
У беды на краю?!
Вы налейте по первой,
А уж я вам спою!
А уж я позабавлю,
Вспомню Мерю и Чудь,
И стыда ни на каплю,
Мне не стыдно ничуть!
Спину вялую сгорбя,
Я ж не просто хулу,
А гражданские скорби
Сервирую к столу!

Александр Аркадьевич Галич, "Желание славы"

     Но  он  смотрит  внимательно так  и  говорит:  "Ты  хоть  закуси  перед смертью".  Я  ему на  это отвечаю:  "Я  после первого стакана не закусываю". Наливает он  второй,  подает мне.  Выпил я  и  второй и  опять же закуску не трогаю,  на отвагу бью,  думаю: "Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться".  Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: "Что же не закусываешь,  русс Иван?  Не стесняйся!" А я ему свое: "Извините, герр комендант,  я  и после второго стакана не привык закусывать".  Надул он щеки,  фыркнул,  а  потом как захохочет и  сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки:  видно,  переводит  мои  слова  друзьям.  Те  тоже  рассмеялись, стульями задвигали,  поворачиваются ко мне мордами и  уже,  замечаю,  как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче.
     Наливает мне  комендант третий  стакан,  а  у  самого руки  трясутся от смеха.  Этот  стакан  я  выпил  врастяжку,  откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол.  Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и  с  голоду пропадаю,  но давиться ихней подачкой не собираюсь,  что у меня есть  свое,  русское достоинство и  гордость и  что  в  скотину они  меня не превратили, как ни старались.

М.А.Шолохов, "Судьба человека"