Соломинку счастья сломав пополам,
Разорван на части по разным домам,
На лыжах желаний несешься с горы,
А ночью стучат и стучат топоры.
Юрий Кукин

Началися его подвиги напрасные,
С баб-ягами никчемушная борьба:
Тоже ведь она по-своему несчастная —
Эта самая лесная голытьба.
В.С.Высоцкий, "Сказка о несчастных лесных жителях"

Бесенок оторопел,
Хвостик поджал, совсем присмирел....
Тоже Пушкин. "Сказка о попе...""

Мы стоим на краю пропасти. Мы всматриваемся в бездну — мы  начинаем ощущать дурноту  и  головокружение.  Наш  первый  порыв — отдалиться  от опасности.   Непонятно   почему,   мы   остаемся.   Постепенно    дурнота, головокружение и страх сливаются в некое облако — облако чувства, которому нельзя отыскать название. Мало-помалу, едва заметно, это облако  принимает очертание, подобно дыму, что вырвался из бутылки, заключавшей джинна,  как сказано в "Тысяче и одной ночи". Но из  нашего  облака  на  краю  пропасти возникает и становится осязаемым образ куда более  ужасный,  нежели  какой угодно сказочный джинн или  демон,  и  все  же  это  лишь  мысль,  хотя  и страшная, леденящая до мозга костей бешеным упоением, которое мы находим в самом ужасе. Это всего лишь представление о том, что мы  ощутим  во  время стремительного  низвержения  с  подобной  высоты.  И  это  падение — эта молниеносная гибель — именно потому, что ее сопровождает  самый  жуткий  и отвратительный изо всех самых жутких и  отвратительных  образов  смерти  и страдания, когда-либо являвшихся вашему  воображению, — именно  поэтому  и становится желаннее. И так как наш рассудок яростно  уводит  нас  от  края пропасти — потому мы с такой настойчивостью к  нему  приближаемся.  Нет  в природе  страсти,  исполненной  столь  демонического  нетерпения,   нежели страсть того, кто,  стоя  на  краю  пропасти,  представляет  себе  прыжок. Попытаться хоть  на  мгновение  думать  означает  неизбежную  гибель;  ибо рефлексия лишь внушает нам воздержаться, и потому, говорю я, мы и не можем воздержаться. Если рядом не найдется дружеской руки, которая  удержала  бы нас, или если нам не удастся внезапным усилием  отшатнуться  от  бездны  и упасть навзничь, мы бросаемся в нее и гибнем.
     Можно рассматривать подобные поступки как нам вздумается, и все равно будет ясно, что исходят они единственно от духа Противоречия. Мы совершаем их, ибо чувствуем,  что  не  должны  их  совершать.  Никакого  объяснимого принципа за ними не кроется; и, право, мы могли бы счесть  это  стремление поступать наперекор прямым подсказом нечистого,  ежели  бы  порою  оно  не служило добру.

Э.А.По, "Бес противоречия"

– Ладно, это неважно. Но я просил принести еще и голову.
   – Ах да, – сказал Фрике. – Ты поручил это поэту. Господин, ты волен думать, что это задание очень легкое, поскольку местное кладбище битком набито теми штуками, одну из которых ты просил. Но поэт долго бродил вокруг кладбища, наконец вошел за его ограду, поковырял лопатой в одном месте, потом, передумав, стал ковырять в другом. Все это мне надоело, я устал ждать, когда же он выполнит твое поручение. Поэтому, милорд, я позволил себе вольность и одним ударом достал и то, что ты просил, и избавился от соперника.
   С этими словами Фрике развернул второй сверток и продемонстрировал Аззи голову поэта.
   – Я вижу, отрезано не слишком чисто, – для порядка заметил Аззи, который на самом деле был очень доволен работой этого кандидата в слуги.
   – К сожалению, у меня не было времени выжидать, когда представится случай нанести более точный удар, – ответил Фрике. – Правда, в округе все знали, что он никудышный поэт, поэтому, осмелюсь заметить, он сам промахивался не раз.

Роджер Желязны, Роберт Шекли, "Принеси мне голову Прекрасного принца"

— А вот и хозяйка! — вскричал бородатый. — По здорову ли, баушка, Наина свет Киевна!
   Хозяйке было, наверное, за сто. Она шла к нам медленно, опираясь на суковатую палку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее было темно-коричневое; из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бы закрытые бельмами.
   — Здравствуй, здравствуй, внучек, — произнесла она неожиданно звучным басом. — Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать!..

АБС, "Понедельник..."

Жалкую и комическую фигуру представлял собою наш духовный отец. Иеромонах Александро-Невской лавры, он попал в поход и на войну по выбору игумена и монашеской братии. Он был сутул, со скошенными плечами, с круглым выпяченным животом, точно он носил под рясой ковригу хлеба. Лицо обрюзгло, поросло рыжей всклоченной бородой; мутные глаза смотрели на все по-рыбьи неподвижно. Он, вероятно, редко мыл голову, но зато часто смазывал густые рыжие волосы лампадным или сливочным маслом, поэтому от них несло тухлым запахом. Нельзя было не удивляться, как это офицеры могли выносить его присутствие в кают-компании и кушать вместе с ним за одним общим столом. Совершенно необразованный, серый, он при этом еще от природы глуп был безнадежно. Говорил он нечленораздельной речью, отрывисто вылетавшей из его горла, словно он насильно выталкивал каждое слово. Казалось, назначили его на корабль не для отправления церковной службы, а для посмешища и кают-компанейской молодежи и всей команды. Самые горькие минуты у него были, когда матросы обращались к нему с каким-нибудь вопросом:
— Батюшка, за что это Льва Толстого отлучили от церкви?
Отец Паисий начинал пыжиться, точно взвалили на него воз:
— Потому что... ну, как это... он... это — еретик.
— А что значит — еретик?
— Это... ну, как это... значит... вообще...
— Батюшка, а что значит "аллилуйя"?
— Батюшка, а что значит "паки", "паки"?
Священник кривил дрожащие губы и, что-то бормоча, уходил прочь под хохот матросов.

Алексей Новиков-Прибой   "Цусима"