Кукол дергают за нитки,
На лице у них улыбки,
И играет клоун на трубе.
И в процессе представленья
Создается впечатленье,
Что куклы пляшут сами по себе.

Макаревич.

Говорят - это про съезды КПСС, слышал версию. А так - неизвестно, может, просто аллюзия.

— Так что же все-таки вам сыграть? — спросил мистер Хиггинс-Рэгг, искусно растягивая ожидание.
— «Боксеров», — взвизгнул Энси. — Я обожаю «Боксеров» — это так немыслимо жестоко и упоительно.
В комнате воцарилась мертвая тишина. Мистер Ривз, забившись в свой уголок, наивно поднес к губам чашечку с кофе.
Трах!
Мистер Хиггинс-Рэгг опустил руки на клавиши с такою силой, что большой рояль затрясся и застонал. Мистер Ривз вздрогнул от неожиданности и чуть не пролил кофе на свои парадные брюки. А злополучный рояль все грохотал и грохотал, раздирая воздух сверкающими диссонансами и тщательно продуманной какофонией. Бой шел, по-видимому, действительно страшный, хотя мистер Ривз никак не мог уразуметь, что же там происходит. Он видел только, как мистер Хиггинс-Рэгг подскакивал на стуле и отчаянно тряс головой, по мере того как один безрезультатный раунд следовал за другим. Музыка вдруг оборвалась. У мистера Ривза мелькнула надежда, что это конец. Но нет! Десятью мощными ударами по трем диссонирующим нотам в среднем регистре мистер Хиггинс-Рэгг вывел одного участника из игры и стремительно перешел к заключению — восторженным приветствиям толпы.
Приветствия наконец умолкли, сведенные на нет стремительным диминуендо, и после веселого позвякиванья, долженствовавшего означать радость боксера-победителя, окруженного поздравляющими друзьями, наступила тишина. Мистер Ривз сжал голову, стараясь унять звон в перетруженных ушах.
— Дивно!
— Изумительно!
— Огромное спасибо!
— Такая сила!
— Такая страсть!
— Такое мастерство, правда?
— О, необыкновенно!

Олдингтон, "Семеро против Ривза"

Впереди,  как  танки,  ползли  гуськом  две  парты.  В  отверстия   для
чернильниц были вставлены флаги. На партах прибыли мы со Степкой, а за  нами
в класс величественно въехало пианино. Пять человек катили его,  подталкивая
сзади.  Ролики  пианино  верещали  по-поросячьи.  На  пюпитре  стоял  список
учеников нашего класса "А". На подсвечниках висели  наши  фуражки,  а  левая
педаль была обута в лапоть, подобранный во дворе...
     - Вот и приехали! - сказал Степка. - У вас ведь урок пустой?
     Девочки растерянно молчали.
     - Что это такое?! - истерически взвизгнула классная дама.
     Она так закричала, что  в  гулком  пианино  заныла  и  долго  не  могла
успокоиться какая-то отзывчивая струна.
     - Это мирная депутация, - сказал я и стоя сыграл на пианино  вальс  "На
сопках Маньчжурии".
     Дама хлопнула дверью. Девочки немного успокоились.
     - Уважаемые равноправные девочки! - начал я. - Равноправные девочки!  -
повторил я и затем еще более горячо: -  Я  хочу  вам  сказать,  что  я  хочу
рассказать...
     Девочки улыбались окончательно. Я осмелел и  бойко  объяснил  девочкам,
что мы теперь будем учиться вместе и  будем  как  подруги  и  товарищи,  как
братья и сестры, как  Минин  и  Пожарский,  как  "Кавказ  и  Меркурий",  как
Шапошников и Вальцев, как Глезер и Петцольд, как Римский и Корсаков...

"Кондуит и Швамбрания"

Я знал, что мне предстоит такая же мучительная пытка: целый час прижиматься к стене и слушать монологи Шестиглазого.
Но дело обернулось еще хуже.
Он сразу накинулся на меня со всеми своими громами и молниями.
Из его слов я узнал, что я величайший злодей, какой только существует под солнцем, что я издеваюсь над обрядами церкви, развращаю благочестивого Зуева, устраиваю десятки снастей для сигнализации во время диктовки (вот когда он вспомнил о моем телефоне) и нарочно даю неверные сигналы товарищам, чтобы они получали нули...
– Нарочно?!
– Нарочно! Нарочно! И ты думаешь, я не знаю, — вскричал Шестиглазый, надвигаясь на меня еще ближе, — что это ты подбил Иосифа Козельского переделать единицы в четверки и зарыть под деревом дневник?
– Я?!
Словно кто ударил меня кнутом по глазам.
Я закричал Шестиглазому прямо в лицо, что все это ложь, ложь, ложь, и, когда он попытался продолжать свою речь, я с визгом зажал себе уши руками, чтобы не слышать этой невыносимой неправды.
Шестиглазый схватил меня за руки и стал отдирать их от моих ушей, но я сопротивлялся отчаянно.
В конце концов ему удалось завладеть моим ухом, и он прокричал туда, уже без всяких фиоритур красноречия, что о моем буйстве он доложит совету, а покуда, до того как будет вынесен мне приговор, он исключает меня из гимназии на две недели, и пусть завтра, в субботу... или нет, в понедельник... придет к нему моя мать, которая... которая... Впрочем, он лично побеседует с нею... и пусть она пеняет на себя, что так плохо воспитала меня.

Корней Чуковский, "Серебряный герб".

... он, показывая кошке, как перетаскивать котят, не причиняя им боли, повредил себе левый глаз и до сих пор видит им плохо.

Джером Джером. "Человек, который заботился о всех.

... кто-то подарил миссис Шмальц, то есть Мэми, очень дорогую кошку по имени Минни, может, и не совсем чистокровную ангорскую, но все же отличной породы.
Хотя я и понимал, каких бешеных денег она стоит, но никогда мне эта чертова кошка не нравилась!....
Я, бывало, говорил Мэми: «Ну, чем эта дурацкая кошка оправдывает свое существование? Думаешь, мы посланы в этот мир, чтобы бездельничать, развлекаться и жить за чужой счет?»
Нипочем не хотела сидеть у меня на коленях, ну, ни в какую. Я до того разозлился на эту кошку, что хорошенько ей наподдал разок-другой, когда поблизости никого не было, - видит бог, я поставил ее на место, - и тем не менее она не стала приветливее.

Синклер Льюис. "Человек, который знал Кулиджа".