Кузнец схватился натянуть на себя зеленый жупан, как вдруг дверь отворилась и вошедший с позументами человек сказал, что пора ехать.
       Чудно снова показалось кузнецу, когда он понесся в огромной карете, качаясь на рессорах, когда с обеих сторон мимо его бежали назад четырехэтажные домы и мостовая, гремя, казалось, сама катилась под ноги лошадям.
       "Боже ты мой, какой свет! — думал про себя кузнец. — У нас днем не бывает так светло".
       Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в великолепные сени и начали подыматься на блистательно освещенную лестницу.
       — Что за лестница! — шептал про себя кузнец, — жаль ногами топтать. Экие украшения! Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже ты мой, что за перила! какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят пошло!

Н.В.Гоголь, "Ночь перед Рождеством"

   Князь был в  восхищении и  одобрил предложение капитула отныне учредить для ордена Зелено-пятнистого тигра несколько различных степеней — по числу пуговиц,  с  коими его жалуют.  Например,  орден Зелено-пятнистого тигра с двумя пуговицами,  с тремя пуговицами и так далее. В виде особого отличия, какого никто другой не  смел домогаться,  министр Циннобер получил орден с двадцатью алмазными пуговицами,  ибо  как раз двадцать пуговиц потребовало его удивительное телосложение.

Эрнст Теодор Амадей Гофман, "Крошка Цахес, по прозванию Циннобер"

— Дед, а тебе медаль дадут за немцев?
— Зачем медаль? — сказал он. — Мне бы здоровья.

Юрий Яковлев    "Цветок хлеба"

Общежитие, кстати, тоже всю войну не отапливалось. Мы как согревались? Сдвигали по две кровати, укладывались вместе по трое девчонок и накрывались тремя одеялами… Эх, а какой мы однажды устроили картофельный бал! Картошка была недостижимой мечтой, 50 рублей кило. И мы сбросились со стипендии, — целый месяц мечтали, копили! — накупили картошки, наварили ее, и… обожрались, как целый полк Гаргантюа — до отвала! И все, как одна, блевали потом всю ночь… Организм, понимаешь, отвык от такой еды…

Дина Рубина     "На солнечной стороне улицы"

У нас журнал нового типа. Скаут - это специалист по сбору и проверке информации. Райтер - мастер концепции и стиля. Есть хедлайнер - он отвечает только за заголовки. Есть "болван" - то есть натуральный болван, образование - заочный техникум физкультуры, ему платят зарплату, чтоб он весь номер прочитывал и показывал, если где не врубается. Эти места переписывает адаптер, есть у нас и такая ставка.

Борис Акунин     "Алтын-толобас"

Шариков пожал плечами.
—Да не согласен я.
—С кем? С Энгельсом или с Каутским?
—С обоими, — ответил Шариков.
—Это замечательно, клянусь богом. “Всех, кто скажет, что другая...” А что бы вы со своей стороны могли предложить?
—Да что тут предлагать?.. А то пишут, пишут... Конгресс, немцы какие-то... Голова пухнет. Взять все, да и поделить...
—Так я и думал, — воскликнул Филипп Филиппович, шлепнув ладонью по скатерти, — именно так и полагал.

Михаил Булгаков  "Собачье сердце"

Вдруг, с противной стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было не пятнышко. Близорукий, хотя бы надел на нос вместо очков колеса с комиссаровой брички, и тогда бы не распознал, что это такое. Спереди совершенно немец: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке. Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей.

Н.В.Гоголь, "Ночь перед Рождеством"

   Человек высокого роста, очевидно капитан судна, рассматривал нас с особенным вниманием, не произнося ни слова, затем, обратясь к своему компаньону, вступил с ним в разговор на языке, совершенно мне неизвестном. Это было местное наречие, звучное, гармоничное, гибкое, в котором гласные, как казалось, получали весьма разнообразные ударения.
   Другой отвечал наклоном головы и добавлял два или три слова, также непонятные. Затем, вопросительно взглянув на нас, он обратился ко мне.
   Я отвечал по-французски, что я не понимаю их языка, но он, в свою очередь, не понял меня; положение становилось затруднительным.
   — Пусть господин все-таки расскажет им нашу историю, — обратился ко. мне Консель. — Быть может, эти господа кое-что и поймут.
   Я стал рассказывать о наших похождениях, не пропуская ни одной подробности и стараясь отчетливее произносить слова. Я произнес наши имена, звания и представил профессора Аронакса, его слугу Конселя и гарпунщика Неда Ленда.
   Человек с приветливыми и спокойными глазами слушал меня внимательно, даже вежливо. Но ничто в его лице не указывало, что он понял мою историю. Когда я окончил рассказ, он не произнес ни одного слова.
   В ресурсе оставался английский язык. Быть может, он понимает этот язык, который считается всемирным. Я знал этот язык не хуже немецкого, мог на нем свободно читать, но не мог правильно говорить. А здесь главным образом надо было быть понятым.
   — Теперь ваша очередь, — обратился я к гарпунщику. — Вам приходится, Ленд, выбирать из вашего мешка все лучшие английские выражения, какими когда-либо пользовался англосакс; постарайтесь быть счастливее меня.
   Нед не заставил себя упрашивать и повторил мой рассказ, который я едва понял. Канадец по своему темпераменту внес в рассказ много оживления. Он горячо жаловался на то, что его подвергли заключению вопреки международному праву, спрашивал, в силу какого закона так с ним поступили, ссылаясь на Habeas Corpus, угрожал преследовать тех, которые самовольно его арестовали, сильно жестикулировал, кричал и, наконец, весьма выразительным жестом пояснил, что мы умираем с голоду.
   Это была правда, но мы почти забыли об этом.
   К величайшему своему изумлению, гарпунщик, по-видимому, оказался так же не понятым, как и я. Наши посетители не повели и бровью. Очевидно, они не понимали языка ни Араго, ни Фарадея.
   После того как мы израсходовали последний наш филологический ресурс, мы очутились в еще более затруднительном положении. Я не знал уже, что нам делать, когда Консель сказал мне:
   — Если господин меня уполномочит, я расскажу нашу историю по-немецки.
   — Как, ты говоришь по-немецки?! — воскликнул я.
   — Как настоящий фламандец, если вам желательно.
   — И очень желательно. Рассказывай!
   И Консель в третий раз спокойным голосом рассказал различные перипетии нашей истории. Но, несмотря на элегантные обороты и прекрасный акцент рассказчика, и немецкий язык не имел ни малейшего успеха. Наконец, ввиду крайности, я старался припомнить все мои гимназические познания и решился еще раз повторить свой рассказ — по-латыни. Цицерон, наверное, заткнул бы свои уши и отослал бы меня на кухню. Тем не менее я привел свое решение в исполнение. Тот же отрицательный результат.

Ж.Верн, "Двадцать тысяч лье под водой"