Вера написала записку и перекинула её Коле Калинину: «Готовься! Будет дело!»
К чему надо готовиться, Коля не понял и, какое будет дело, не знал, но все последние пять минут сидел как на иголках и готовился к делу.
«Будь спокойна, Вера, — думал он. — Я готовлюсь!»

Юрий Коваль

"Недопёсок"

Умирающего Мусоргского привезли в больницу, где мог лечиться только определенный круг военных. Его не хотели принять, кто-то помог, и композитора положили под именем чьего-то денщика. Так он и умер под чужим именем.
Набил оскомину тот факт, что Моцарт был похоронен в могиле для нищих. Так и любое известие о том, что тот или иной гений в области искусства умер в нищете, уже не удивляет нас – наоборот, кажется в порядке вещей. Рембрандт, Бетховен, Эдгар По, Верлен, Ван-Гог, многие и многие. Странно, гений тотчас же вступает в разлад с имущественной стороной жизни. Почему? По всей вероятности, одержимость ни на секунду не отпускает ни души, ни ума художника – у него нет свободных, так сказать, фибр души, которые он поставил бы на службу житейскому.
Кто этот старик, по-бабьи повязанный, бредущий без цели, вероятно, уже примирившийся с нищетой и даже греющийся в ней? Это автор «Данаи» – в золотом дожде! Кто этот однорукий чудак, который сидит на лавке под деревенским навесом и ждет, когда ему дадут пообедать две сварливые бабы: жена и дочь? Это Сервантес.
Кто этот господин с бантом и в тяжелом цилиндре, стоящий перед ростовщиком и вытаскивающий из-за борта сюртука волшебно незаканчивающуюся, бесконечно выматывающуюся из-за этого щуплого борта турецкую шаль? Это Пушкин.

Юрий Олеша

"Ни дня без строчки"

Поэтов надо читать не выборочно, а подряд, целиком. Настоящий поэт творит не штуку, а процесс — это уж потом, все узнав, можно выбирать поштучно, на вкус, время и место. Последо­вательно считываются стихи, проза, письма. В январе 37-го Мандельштам пишет из Вороне­жа Тынянову: "Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень..." В апреле Чуков­скому: "Я — тень. Меня нет. У меня есть только одно право — умереть..." Три месяца всего про­шло — и плоть осознала себя тенью, до оконча­тельного перехода оставалось двадцать месяцев...

Петр Вайль

"Стихи про меня"

    Дома состоялся серьезный разговор с женой.
    — Кто же будет тебе  выплачивать  жалованье? — спросила  она  с  присущей женщинам быстротой соображения.
    — Придется переходить на другую работу, — ответил Бабашкин. — Опыт  у  меня большой, стаж у меня тоже большой, меня всюду возьмут в освобожденные члены.
    — Как же возьмут, когда надо, чтоб выбрали?
    — Ничего, с моей профессией я не пропаду.
    — С какой профессией?
    — Что ты глупости говоришь! Я профработник. Старый  профработник.  Ей-богу, даже смешно слушать.
    Жена некоторое время внимательно смотрела на Бабашкина и потом сказала:
    — Твое счастье, что я умею печатать на машинке.
    Это была умная женщина.
    Вечером она прибежала домой, взволнованная и счастливая.
    — Ну, Митя, — сказала  она,  —  я  все  устроила.  Только  что  я  говорила с соседским управдомом, как раз им нужен дворник. И хорошие условия.  Семьдесят пять рублей в месяц, новые метлы и две пары рукавиц в год. Пойдешь туда  завтра наниматься. А сегодня вечером Герасим  тебя  выучит  подметать.  Я  уже  с  ним сговорилась за три рубля.

И.Ильф, Е.Петров, "Интриги"

Я говорю — бригада Потапова отказалась получать премию!.. А кто его знает почему! Пацан от них прибежал и... Але! Коммутатор! Вы там что, издеваетесь, что ли?! Ой, это вы, извиняюсь... Да вот я докладываю — че-пе у нас! Бригада, вся как есть, целиком, отказалась премию получать! Представляете? Потапова бригада! А вот так! А. кто их знает почему! Пацан прибежал от них, лыбится — нам, говорит, премия ни к чему, мы и так богатые!.. (Смотрит в ведомость.) Нормально начислили: Потапову семьдесят, другим по пятьдесят, по сорок... Все остальные получили! А эти деньги мне сдавать или как? Але?.. Здравствуйте! Да! От премии отказались! Вся бригада, семнадцать человек, как один! Бригадир — Потапов Василий Трифонович! Да! Вот я и говорю — чепе! Сколько работаю — первый раз такая история...

А.Гельман, пьеса "Протокол одного заседания" ("Премия"). Не забыли ещё эту предперестроечную бурю в стакане воды?   

     — Кто вы такой, негодяй? — спросил капитан,  тыкая  толстой  тростью  в мистера Пиквика. — Как ваше имя?
     — Холодный пу...унш... — пробормотал мистер Пиквик, снова погружаясь  в сон.
     — Что? — вопросил капитан Болдуиг.
     Никакого ответа.
     — Как он себя назвал? — спросил капитан.
     — Кажется, Панч, сэр, — ответил Уилкинс.
     — Вот наглость, черт подери, вот наглец! — воскликнул капитан  Болдуиг. — Он только притворяется, будто спит! — яростно кричал капитан Болдуиг. — Он пьян! Пьяный плебей! Увезите его, Уилкинс, увезите его немедленно!
     — Куда прикажете, сэр? — робко осведомился Уилкинс.
     — К черту! — отвечал капитан Болдуиг.
     — Очень хорошо, сэр, — сказал Уилкинс.
     — Стойте! — сказал капитан.
     Уилкинс послушно остановился.
     — Отвезите его, — сказал капитан, — в загон  для  скота,  и  посмотрим, назовет ли он себя Панчем, когда очнется. Я не позволю над собой издеваться, я не позволю над собой издеваться! Увезите его!
     И мистера Пиквика увезли,  подчиняясь  категорическому  предписанию,  а величественный капитан Болдуиг, пыжась от негодования,  продолжал прогулку.

Ч.Диккенс, "Посмертные записки..."

Кто ты родом, Андрей Полисадов?
Почему, безымянный заложник,
малолетнее чадо,
привезен во Владимир с Кавказа?
Значит, надо. В архивах не сказано.

(Шла война. Мятежи грозили.
И Царевич бежал к безбожникам.)

Его спешно усыновили,
дали имя: Андрей Полисадов.
Домом стал Собор на Посаде.
«Кто я?! Кто?!» — взвоет выросший ссыльный.
Утешает собор его: «Сын мой...»

Андрей Вознесенский, "Андрей Полисадов"