А что это за девочка и где она живет?
А вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?
А мы такой компанией возьмем, да и припрёмся к Элис.
Красиво одевается. Красиво говорит,
И знает в совершенстве английский и иврит.
А мы с такими рожами возьмем да и припрёмся к Элис...

Исп. М.Башаков

   С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув ему в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия в этом лице нет и не было.
   — Сознавайтесь, кто вы такой? — глухо спросил Иван.
   Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и ответил неприязненно:
   — Не понимай... русски говорить...
   — Они не понимают, — ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца.
   — Не притворяйтесь! — грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой. — Вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и не профессор! Вы — убийца и шпион!.. Документы! — яростно крикнул Иван.

М.Б., "М. и М."

       Ты сегодня, 16-го, справляешь день рождения в ресторане «Берлин». Зеркало там на потолке.
       Из зеркала вниз головой, как сосульки, свисали гости. В центре потолка нежный, как вымя, висел розовый торт с воткнутыми свечами.
       Вокруг него, как лампочки, ввернутые в элегантные черные розетки костюмов, сияли лысины и прически. Лиц не было видно. У одного лысина была маленькая, как дырка на пятке носка. Ее можно было закрасить чернилами.
        У другого она была прозрачна, как спелые яблоко, и сквозь нее, как зернышки, просвечивали три мысли (две черные и одна светлая — недозрелая).

А.А.Вознесенский, "Оза"

- Чего ты там написал? - обступили Семёна Андреича дети.
- Комплимент написал, - пояснил Семён Андреич, отобрал у согнувшейся от смеха пополам тёти Зины открытку и прочел: - "Милая мамачка! Ты похожа на хомоспаенса на кокомто итапе развитя".
- А что такое хомосапенса? - почесала в затылке группа номер четыре.
- Да я сам не знаю. Откуда-то вспомнил слово. Красивое.
- Красивое, ага. И чего они так смеются?
Чего они так смеются, Семёну Андреичу было невдомёк. Поэтому поздравление бабушке он придумал простое. От греха подальше.
И записал:
"Дарагая бабужка! Жылаю, штобы я тибя лубил. И чевото там ищё. Ваш внук"

Наринэ Абгарян

"Семен Андреич. Летопись в каракулях"

Доктор Теодоро всегда честно выполнял свой долг. Накануне вечером с обычным чувством ответственности он выполнил его по отношению к жене. После разговора с Марилдой, которая устроила истерику и грозилась покончить с собой, если ей не разрешат петь на радио, дона Флор разнервничалась и осторожно дала понять мужу, что только он один может ее успокоить. К тому же была среда. Однако доктор Теодоро пошел ей навстречу лишь после недолгого колебания.
Только сейчас дона Флор поняла причину нерешительности супруга: он хотел быть в форме, поскольку назавтра ему предстояло сражение, а доктор Теодоро привык разумно распределять свои силы и свое время.
И все же он не выглядел утомленным и энергично провозглашал с трибуны не то по-латыни, не то по-французски формулы, звучавшие в ее ушах варварской тарабарщиной.
Слушая его торжественные речи на греческом и латыни среди почтительного молчания коллег, дона Флор не могла не гордиться мужем. Дона Розилда и соседки правы — он не похож на других, и она должна благодарить бога за то, что он послал ей такого мужа. Он появился как раз вовремя, когда она уже была готова уступить этому нахалу Принцу. Какое счастье, что до этого не дошло!

Жоржи Амаду

"Дона Флор и два ее мужа"

— Могу я сварить вам кофе, герр Штенгель? — бодро предложила Эдельтрауд.
— Нет, не можешь. В прямом смысле. Ты можешь сварганить непроцеженную бурду, которую называешь кофе, умудряясь сделать ее чересчур крепкой и в то же время совершенно безвкусной, но вот настоящий кофе ты сварить не можешь, так что лучше я займусь этим сам, если ты не против.
— Как угодно, — пожала плечами Эдельтрауд. — По мне, главное, чтоб было теплое и жидкое.
— Вот! Ты сумела кратко выразить всю кошмарную суть.

Бен Элтон

"Два брата"

   — Подожди, — сказала она. — Дай покажу, что я притащила. Ты принес эту гадость, кофе «Победа»? Так и знала. Можешь отнести его туда, откуда взял, — он не понадобится. Смотри.
   Она встала на колени, раскрыла сумку и вывалила лежавшие сверху гаечные ключи и отвертку. Под ними были спрятаны аккуратные бумажные пакеты. В первом, который она протянула Уинстону, было что-то странное, но как будто знакомое на ощупь. Тяжелое вещество подавалось под пальцами, как песок.
   — Это не сахар? — спросил он.
   — Настоящий сахар. Не сахарин, а сахар. А вот батон хлеба — порядочного белого хлеба, не нашей дряни... и баночка джема. Тут банка молока... и смотри! Вот моя главная гордость! Пришлось завернуть в мешковину, чтобы...
   Но она могла не объяснять, зачем завернула. Запах уже наполнил комнату, густой и теплый; повеяло ранним детством, хотя и теперь случалось этот запах слышать: то в проулке им потянет до того, как захлопнулась дверь, то таинственно расплывется он вдруг в уличной толпе и тут же рассеется.
   — Кофе, — пробормотал он, — настоящий кофе.
   — Кофе для внутренней партии. Целый килограмм.
   — Где ты столько всякого достала?
   — Продукты для внутренней партии. У этих сволочей есть все на свете.

Джордж Оруэлл, "1984"