— А чем ты себя можешь оправдать, чтобы я тебя сейчас не съел?
   — Мы народ рабочий, — отвечает мужик, — поработаю на тебя.
   — А что делать умеешь?
   — Неученые мы, батюшка водяной, только баклуши и бьем.
   — Хорошо, — говорит водяной, — бей баклуши... — и ушел.
   Стал мужик из осиновых чурбанов баклуши бить, сам плачет, рыдает. Много набил, целую кучу.
   Пришел водяной и удивился:
   — Ты что это вытворяешь?
   — Баклуши бью, как вы приказали.
   — А на что мне баклуши?
   Почесал мужик спину:
   — Ложки из них делать.
   — А на что мне ложки?
   — Горячее хлебать.
   — Ах ты дурень, ведь я одну сырую рыбу ем. Ни к чему ты, мужик, не годишься.

А.Н.Толстой, "Водяной" (сборник "Русалочьи сказки")

У неё,
у неё на окошке герань,
У неё,
у неё занавески в разводах.
А у меня —
у меня на окне ни... хрена,
Только пыль,
только старая пыль на комодах.

В.С.Высоцкий

В а с и л и с а. Я за порядком гляжу — понял? Это почему у вас до  сей  поры  не метено? Я сколько раз приказывала, чтобы чисто было?
Б у б н о в. Актеру мести...
В а с и л и с а. Мне дела нет — кому!  А  вот  если  санитары  придут  да  штраф наложат, я тогда... всех вас — вон!
Б у б н о в (спокойно). А чем жить будешь?
В а с и л и с а. Чтобы соринки не было!

М.Горький, "На дне"

В заплесневелых углах белесо мерцали кости прикованных скелетов, где-то мерно капала вода, в нишах между колоннами в неестественных позах торчали статуи в ржавых латах, справа от входа у стены громоздились обломки древних идолов, наверху этой кучи торчали гипсовые ноги в сапогах. С почерневших портретов под потолком строго взирали маститые старцы, в их лицах усматривались знакомые черты Фёдора Симеоновича, товарища Жиана Жиакомо и других мастеров.

АБС, "Понедельник..."

   Скелет. Жесткий, белесый, суставчатый остов. Нелепый подергунчик, связанный из сухих ломких палочек, пародия на человека — отвратительная, с длинными, вечно трясущимися пальцами, с черепом вместо лица, с черными, пустыми, пялящимися в никуда глазницами. Одна из этих омерзительных штук, которые качаются на цепях в заброшенных, затянутых паутиной чуланах либо отдельными, добела выгоревшими на солнце частями лежат в пустынях вдоль караванных троп.
   Зная все это — разве можно спокойно сидеть? Харрис вскочил на ноги. "Вот сейчас внутри меня, — он схватился за живот, затем за голову, — внутри моей головы находится череп. Гнутая костяная коробка, дающая приют электрической медузе моего мозга, надтреснутая скорлупа с дырами, словно пробитыми выстрелом из двустволки! С костяными гротами и пещерами, куда вмещается и мое осязание, и мой слух, и мое зрение, и все мои мысли. Череп, надежная темница, через крохотные, хрупкие оконца которой мой мозг смотрит на окружающий мир".
   Разве можно так жить? Хотелось хищным хорьком метнуться в этот курятник, в гостиную, чтобы мирное квохтанье сменилось истерическим кудахтаньем, чтобы облаком выдранных перьев заплясали в воздухе карты... Харрис не двинулся с места, но для этого потребовалось отчаянное, почти непосильное усилие. "Спокойно, спокойно, нужно же держать себя в руках. Да, это — откровение, ты должен смело взглянуть ему в лицо, осознать его и прочувствовать". "Так ведь скелет же! — вопило его подсознание. — Я не могу этого принять, да я просто не могу поверить! Это вульгарно, гротескно, ужасно! Все скелеты — кошмар, они трещат, стучат и дребезжат в древних замках, длинными, лениво раскачивающимися маятниками свисают с почерневших дубовых балок..."

Рэй Брэдбери, "Скелет"

   Долго жил Евстигней Закивакин в тихой скромности, в робкой зависти и вдруг неожиданно прославился.
   А случилось это так: однажды после роскошной пирушки он истратил последние свои шесть гривен и, проснувшись наутро в тяжком похмелье, весьма удручённый, сел за свою привычную работу: сочинять объявления в стихах для «Анонимного бюро похоронных процессий».
   Сел и, пролив обильный пот, убедительно написал:

   Бьют тебя по шее или в лоб, —
   Всё равно, ты ляжешь в тёмный гроб...
   Честный человек ты иль прохвост, —
   Всё-таки оттащат на погост...
   Правду ли ты скажешь иль соврёшь, —
   Это всё едино: ты умрёшь!..

   И так далее в этом роде, аршина полтора.

М.Горький, "Русские сказки"

Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться — не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность — жестокость... О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки. Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель.

Ф.М.Достоевский, "Сон смешного человека"

   Румата чувствовал, как между ними вырастает стена лжи. Сначала тоненькая, затем все толще и прочнее. На всю жизнь! — горько подумал он. Он сидел, прикрыв глаза, пока она осторожно смачивала разными духами его пышный воротник, щеки, лоб, волосы. Потом она сказала:
   — Ты даже не спросишь, как мне спалось.
   — Как, маленькая?
   — Сон. Понимаешь, страшный-страшный сон.
   Стена стала толстой, как крепостная.
   — На новом месте всегда так, — сказал Румата фальшиво. — Да и барон, наверное, внизу шумел очень.

АБС, "Трудно быть богом"