Слышен зов. Это голос Помпея,
Окружённого стаей голубок.
Он кричит: «Эй, собаки, живее!
Где вино? Высыхает мой кубок».

И над морем, седым и пустынным,
Приподнявшись лениво на локте,
Посыпает толчёным рубином
Розоватые длинные ногти.

И, оставив мечтанья о мести,
Умолкают смущённо пираты
И несут, раболепные, вместе
И вино, и цветы, и гранаты.

Н.С.Гумилев, "Помпей у пиратов"

   При свете керосиновой лампы Очаровательный Малыш подсчитывал дневную выручку. Как обычно, скудную. Публика больше не интересовалась двухголовыми чудовищами.
   — А как хорошо было там! — вздохнула голова чтобы мечтать.
   — Ну, если и дальше так пойдет, вернуться вряд ли удастся, — ответила голова чтобы думать.

Кристиан Леурье, "Фургон"

     Атос улыбнулся своей ласковой и очаровательной улыбкой.
     — Друг мой, для Атоса это слишком много, для графа де Ла Фер, — слишком мало, — ответил  он.  — Оставьте себе эту  грамоту,  она ваша. Вы купили ее, увы, дорогой ценой!

"Три мушкетера"

Но мы пока еще не слабы,
Мы вражью кровь заставим течь,
А коль не так, пусть носят бабы,
А не мужчины, щит и меч!

Важа Пшавела, "Гость и хозяин"

     Мы свернули во  двор, и я увидел, что фермер идет по булыжнику с мешком отрубей на спине. Я вылез из машины вместе с Дэвидом.
     — У вас свинья заболела, мистер Фишер?
     — Ну да. Матка. Она вон там.
     Он  провел нас  в хлев и кивнул на огромную  бело-розовую  свинью.  Она лежала, вытянувшись на полу.
     — Вот  так уже не первый день, — сказал фермер. — Ничего  почти не ест: поковыряется в кормушке  да и бросит. И все  время лежит. Сил у нее уж, наверно, нет, чтобы встать.

Джеймс Хэрриот, "О всех созданиях — больших и малых"

Снова раздался громкий хлопок Бонни вскочила, глядя на брата широко раскрытыми глазами:
   — О, Боб, какой ты красивый!
   — В кого я превратился? — спросил Боб.
   — Ты превратился в краси-и-и-ивого сенбернара, Боб. Пойдем покажем тебя Мелиссе и Чаку!
   — В сенбернара? — собака выглядела несколько разочарованно. — Но я не хочу быть собакой. Я хочу быть леопардом!
   — Но ты такой красивый, Боб! Пойди посмотри на себя в зеркало.
   — Вот еще!
   Собака подошла к столу.
   — Что ты собираешься делать, Боб?
   — Хочу попробовать еще раз.
   Сенбернар положил передние лапы на стол, опрокинул кастрюлю и, когда сыворотка начала капать на пол, принялся слизывать ее языком. С громким хлопком сыворотка возымела действие. Бобби продолжал лакать, оставаясь на четвереньках. Снова раздался хлопок.
   — Ну, в кого я теперь превратился? — спросил он.
   — Снова в сенбернара, — ответила Бонни.
   — А, черт, — пробормотала собака. — Ладно Сегодня не получилось.

Алан Аркин, "Кулинарные возможности"

   Открыв глаза, я увидел над собою стеклянный купол; какие-то люди в белом, с масками на лицах и руками, воздетыми как для благословения, переговаривались полушепотом.
   – Да, это был Тихий, – донеслось до меня. – Сюда, в банку, нет, только мозг, остальное никуда не годится. Дайте пока наркоз.
   Кусочек ваты на никелевом диске заслонил мне весь свет, я хотел закричать, позвать на помощь, вместо этого вдохнул глоток жгучего газа и растворился в небытии. Когда сознание вернулось ко мне, я не мог разлепить веки, не чувствовал ни рук, ни ног, словно в параличе. И все же пытался пошевелиться, несмотря на боль во всем теле.
   – Успокойтесь! Не шевелитесь, пожалуйста! – услышал я мелодичный женский голос.
   – А? Где я? Что со мной?.. – пролепетал я. Рот у меня был совершенно чужой, и лицо, наверное, тоже.
   – Вы в санатории. Все хорошо. Не волнуйтесь, прошу вас. Сейчас мы дадим вам поесть...
   «Да мне же нечем...» – хотел, но не смог я ответить. Послышалось лязганье ножниц. Марля кусками спадала с лица. Стало светлей. Два санитара (я удивился их громадному росту) крепко, но бережно взяли меня под мышки, приподняли и усадили в кресло-коляску. Передо мной дымилась тарелка аппетитного с виду бульона. Я машинально потянулся за ложкой и заметил, что взявшая ложку рука – маленькая и черная, как эбонит. Я поднес ее поближе к глазам. Судя по тому, что я владел ею совершенно свободно, это была моя рука. Но как же она изменилась! Желая узнать, в чем дело, я привстал и увидел зеркало на противоположной стене. Там, в кресле-коляске, сидела молодая хорошенькая негритянка, вся забинтованная, в пижаме, с ошеломленным выражением лица. Я дотронулся до своего носа. То же самое сделало отражение в зеркале. Тогда я начал ощупывать лицо, шею, плечи, наткнулся на бюст и испуганно вскрикнул – не своим, тоненьким голосом:
   – Боже праведный!
   Медсестра кого-то отчитывала: почему не занавесили зеркало? Потом обратилась ко мне:
   – Вы Ийон Тихий, не так ли?
   – Ну да. То есть – да! да!!! Но что это значит? Вон та девушка – та негритянка?
   – Трансплантация. Другого выхода не было. Речь шла о спасении вашей жизни – то есть вашего мозга! – быстро, но отчетливо говорила сестра, взяв меня за руки.
   Я закрыл глаза. Снова открыл. Мне сделалось дурно. Вошел хирург; его лицо выражало крайнюю степень негодования.
   – Это еще что такое! – загремел он. – Только шока ему не хватало!
   – Он уже в шоке! – сообщила сестра. – Это все Симмонс, господин профессор. Говорила я ему: занавесь зеркало!
   – В шоке? Так чего же вы ждете? В операционную! – распорядился хирург.
   – Нет! Больше не надо! – закричал я.
   Никто не обращал внимания на мой девичий писк.

Станислав Лем, "Футурологический конгресс"

   Тогда мистер Уорфилд заговорил с нею на каком-то заграничном жаргоне, она кивает головой и говорит «си, сеньор», может быть, тысячу раз и убегает с запиской.
   — Старая Августа понимает только по-немецки, — говорит мисс Уорфилд и улыбается мне. — Мы остановились у нее, чтобы спросить, где мы можем найти себе квартиру, и она предложила нам кофе. Она говорит, что воспитывалась в одном немецком семействе в Сан-Доминго.
   — Очень может быть, — говорю я — Но можете обыскать меня, и вы не найдете у меня немецких слов; я знаю только четыре: «ферштей нихт» и «нох эйне». Но мне казалось, что «си, сеньор» — это скорее по-французски.

О'Генри, «Короли и капуста»