Голоса скрипок

Из длинных трав встает луна
Щитом краснеющим героя,
И буйной музыки волна
Плеснула в море заревое.
Зачем же в ясный час торжеств
Ты злишься, мой смычок визгливый,
Врываясь в мировой оркестр
Отдельной песней торопливой?
Учись вниманью длинных трав,
Разлейся в море зорь бесцельных,
Протяжный голос свой послав
В отчизну скрипок запредельных.

А. Блок

— Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо? Знаете?! — вскрикнул он. — У!.. Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, — вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего, смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося.

Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, — это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого. И потому музыка только раздражает, не кончает. Ну, марш воинственный сыграют, солдаты пройдут под марш, и музыка дошла; сыграли плясовую, я проплясал, музыка дошла; ну, пропели мессу, я причастился, тоже музыка дошла, а то только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, — нет. И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек.

А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно. На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно. Все те же лица, и в том числе и жена и он, представлялись совсем в другом свете. После этого престо они доиграли прекрасное, но обыкновенное, не новое andante с пошлыми варьяциями и совсем слабый финал.

Толстой Л. Н.  "Крейцерова соната"

Музыка — это всегда человечность. По ту сторону истории и политики. Нечто человеческое вообще, в принципе, так я бы сказал, один из врожденных, несущих элементов духа в человеческой душе. Музыка пребудет вечно и всюду, на Востоке и Западе, в Южной Африке и Скандинавии, в Бразилии и в Архипелаге ГУЛАГ. Потому что музыка метафизична. Понимаете, мета физична, а значит, она по ту сторону физического бытия, по ту сторону времени, истории и политики, она вне богатства и бедности, вне жизни и смерти. Музыка — вечна. Гёте сказал: "Музыка стоит так высоко, что разум не в силах приблизиться к ней, она оказывает действие, подчиняющее себе все, и никто не в состоянии точно уяснить его природу".

Патрик Зюскинд  "Контрабас"

Проблеск

Слыхал ли в сумраке глубоком
Воздушной арфы легкий звон,
Когда полуночь, ненароком,
Дремавших струн встревожит сон?..

То потрясающие звуки,
То замирающие вдруг…
Как бы последний ропот муки,
В них отозвавшийся, потух!

Дыханье каждое Зефира
Взрывает скорбь в ее струнах…
Ты скажешь: ангельская лира
Грустит в пыли, по небесах!

О, как тогда с земного круга
Душой к бессмертному летим!
Минувшее, как призрак друга,
Прижать к груди своей хотим.

Как верим верою живою,
Как сердцу радостно, светло!
Как бы эфирною струею
По жилам небо протекло!

Но ах, не нам его судили;
Мы в небе скоро устаем, –
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.

Едва усилием минутным
Прервем на час волшебный сон
И взором трепетным и смутным,
Привстав, окинем небосклон, –


И отягченною главою,
Одним лучом ослеплены,
Вновь упадаем не к покою,
Но в утомительные сны.

Ф.И. Тютчев

Неясный луч знакомого блистанья,
Чуть слышный отзвук песни неземной, –
И прежний мир в немеркнувшем сиянье
Встает опять пред чуткою душой.

Один лишь он – и в тяжком пробужденье
Ты будешь ждать с томительной тоской
Вновь отблеска нездешнего виденья,
Вновь отзвука гармонии святой

В. Соловьев

Отредактировано Леди Осень (07.10.2014 22:17:03)

Если же вы захотите получить от старого города впечатление, ко-
торое современный Париж вам уже дать не может, то при восходе солн-
ца, утром, в день большого праздника, на Пасху или Троицу, взойдите
на какое-нибудь возвышенное место, где бы столица была у вас перед
глазами, и дождитесь пробуждения колоколов. Глядите, как по сигналу,
данному с неба, – ибо подает его солнце, – сразу дрогнут тысячи церк-
вей. Сначала это редкий, перекидывающийся с одной церкви на другую
перезвон, словно оркестранты предупреждают друг друга о начале. За-
тем, внезапно, глядите, – ибо кажется, что иногда и ухо обретает зрение,
– глядите, как от каждой звонницы одновременно вздымается как бы ко-
лонна звуков, облако гармонии. Сначала голос каждого колокола, под-
нимающийся в яркое утреннее небо, чист и поет как бы отдельно от дру-
гих. Потом, мало-помалу усиливаясь, голоса растворяются один в
другом: они смешиваются, они сливаются, они звучат согласно в вели-
колепном оркестре. Теперь это лишь густой поток звучащих колебаний,
непрерывно изливающийся из бесчисленных колоколен; он плывет, ко-
лышется, подпрыгивает, кружится над городом и далеко за пределы го-
ризонта разносит оглушительные волны своих раскатов.
А между тем это море созвучий отнюдь не хаотично. Несмотря на
всю свою ширину и глубину, оно не утрачивает прозрачности; вы разли-
чаете, как из каждой отдельной звонницы змеится согласный подбор ко-
локолов; вы можете расслышать диалог степенного большого колокола
и крикливого тенорового; вы различаете, как с одной колокольни на
другую перебрасываются октавы; вы видите, как они возносятся, легкие,
окрыленные, пронзительные, источаемые серебряным колоколом, и как
грузно падают разбитые, фальшивые октавы деревянного; вы наслаж-
даетесь богатой, скользящей то вверх, то вниз гаммой семи колоколов
церкви св. Евстафия; вы видите, как в эту гармонию вдруг невпопад
врывается несколько ясных стремительных потоков и как, промелькнув
тремя-четырьмя ослепительными зигзагами, они гаснут, словно молнии.
Там запевает аббатство Сен-Мартен – голос этого певца и резок, и над-
треснут; а ближе, в ответ ему, слышен угрюмый, зловещий голос Басти-
лии; с другого конца к вам доносится низкий бас мощной башни Лувра.
Величественный хор колоколов Дворца правосудия шлет непрерывно во
все концы лучезарные трели, на которые через равномерные промежут-
ки падают тяжкие удары набатного колокола Собора Парижской Бого-

матери, и трели сверкают, точно искры на наковальне под ударами мо-
лота. Порою до вас доносится в разнообразных сочетаниях звон тройно-
го набора колоколов церкви Сен-Жермен-де-Пре. Время от времени это
море божественных звуков расступается и пропускает быструю, резкую
фразу с колокольни церкви Благовещения, которая, разлетаясь, искрит-
ся, словно бриллиантовый звездный пучок. И смутно, приглушенно, из
самых недр оркестра еле слышно доносится церковное пение, которое
словно испаряется сквозь поры сотрясаемых звуками сводов.
Поистине, вот опера, которую стоит послушать. Смешанный гул,
обычно стоящий над Парижем днем, – это говор города; ночью – это его
дыхание; а сейчас – город поет. Прислушайтесь же к этому хору колоко-
лов; присоедините к нему говор полумиллионного населения, извечный
ропот реки, непрерывные вздохи ветра, торжественный отдаленный
квартет четырех окружных лесов, раскинувшихся по гряде холмов на
далеком горизонте, подобно исполинским трубам органов; смягчите
этой полутенью то, что в главной партии оркестра звучит слишком хри-
пло и слишком резко, и скажите – есть ли в целом мире что-нибудь бо-
лее пышное, более радостное, более прекрасное и более ослепительное,
чем это смятение колоколов и звонниц; чем это горнило музыки; чем эти
десять тысяч медных голосов, льющихся одновременно из этих камен-
ных флейт высотой в триста футов; чем этот город, превратившийся в
оркестр; чем эта симфония, гудящая, словно буря?

Виктор Гюго  "Собор Парижской Богоматери "