Каждый посетитель при входе получал два билетика: один — розовый, для лучшего женского наряда, другой — зеленый, для мужского наряда. Надо было их отдать достойным. Иные осведомлялись:
   — А себе можно взять?
   Вначале кассир в недоумении спрашивал:
   — Зачем себе?
   — А если, по-моему, мой костюм — самый хороший, — отвечал посетитель.
   Потом кассир уже не удивлялся таким вопросам, а говорил с саркастическою улыбкою (насмешливый был молодой человек):
   — Сделайте ваше одолжение. Хоть оба себе оставьте.
   В залах было грязновато, и уже с самого начала толпа казалась в значительной части пьяною. В тесных покоях с закоптелыми стенами и потолками горели кривые люстры; они казались громадными, тяжелыми, отнимающими много воздуха. Полинялые занавесы у дверей имели такой вид, что противно было задеть их. То здесь, то там собирались толпы, слышались восклицания и смех, — это ходили за наряженными в привлекавшие общее внимание костюмы.
   Нотариус Гудаевский изображал дикого американца: в волосах петушьи перья, маска медно-красная с зелеными нелепыми разводами, кожаная куртка, клетчатый плед через плечо и кожаные высокие сапоги с зелеными кисточками. Он махал руками, прыгал и ходил гимнастическим шагом, вынося далеко вперед сильно согнутое голое колено. Жена его нарядилась колосом. На ней было пестрое платье из зеленых и желтых лоскутьев; во все стороны торчали натыканные повсюду колосья. Они всех задевали и кололи. Ее дергали и ощипывали. Она злобно ругалась:
   — Царапаться буду! — визжала она.
   Кругом хохотали. Кто-то спрашивал:
   — Откуда она столько колосьев набрала?
   — С лета запасла, — отвечали ему, — каждый день в поле воровать ходила.
   Несколько безусых чиновников, влюбленных в Гудаевскую и потому извещенных ею заранее о том, что у ней будет надето, сопровождали ее. Они собирали для нее билетики, — чуть не насильно, с грубостями. У иных, не особенно смелых, просто отымали.
   Были и другие ряженые дамы, усердно собиравшие билетики через своих кавалеров. Иные смотрели жадно на неотданные билетики и выпрашивали. Им отвечали дерзостями.
   Унылая дама, наряженная ночью, — синий костюм со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, — робко сказала Мурину:
   — Дайте мне ваш билетик.
   Мурин грубо ответил:
   — Что за ты. Билетик тебе! Рылом не вышла!
   Ночь проворчала что-то сердитое и отошла. Ей бы хотелось хоть дома показать два-три билетика, что вот, мол, и ей давали. Тщетны бывают скромные мечты.

Ф.Сологуб, "Мелкий бес"

   Антон небрежно сказал:
   — Например, мы часто играем в Вильгельма Телля.
   — По очереди, — подхватил Пашка. — Сегодня я стою с яблоком, а завтра он.
   Анка оглядела их.
   — Вот как? — медленно сказала она. — Интересно было бы посмотреть.
   — Мы бы с удовольствием, — ехидно сказал Антон. — Яблока вот нет.
   Пашка широко ухмылялся. Тогда Анка сорвала у него с головы пиратскую повязку и быстро свернула из нее длинный кулек.
   — Яблоко — это условность, — сказала она. — Вот отличная мишень. Сыграем в Вильгельма Телля.
   Антон взял красный кулек и внимательно осмотрел его. Он взглянул на Анку — глаза у нее были как щелочки. А Пашка развлекался — ему было весело. Антон протянул ему кулек.
   — «В тридцати шагах промаха в карту не дам, — ровным голосом сказал он. — Разумеется, из знакомых пистолетов».
   — «Право? — сказала Анка и обратилась к Пашке: — А ты, мой друг, попадешь ли в карту на тридцати шагах?»
   Пашка пристраивал колпак на голове.
   — «Когда-нибудь мы попробуем, — сказал он, скаля зубы. — В свое время я стрелял не худо».
   Антон повернулся и пошел по тропинке, вслух считая шаги:
   — Пятнадцать… шестнадцать… семнадцать…
   Пашка что-то сказал — Антон не расслышал, и Анка громко рассмеялась. Как-то слишком громко.
   — Тридцать, — сказал Антон и повернулся.
   На тридцати шагах Пашка выглядел совсем маленьким. Красный треугольник кулька торчал у него на голове, как шутовской колпак. Пашка ухмылялся. Он все еще играл. Антон нагнулся и стал неторопливо натягивать тетиву.
   — Благословляю тебя, отец мой Вильгельм! — крикнул Пашка. — И благодарю тебя за все, что бы ни случилось.
   Антон наложил стрелу и выпрямился. Пашка и Анка смотрели на него. Они стояли рядом. Тропинка была как темный сырой коридор между высоких зеленых стен. Антон поднял арбалет. Боевое устройство маршала Тоца стало необычайно тяжелым. Руки дрожат, подумал Антон. Плохо. Зря. Он вспомнил, как зимой они с Пашкой целый час кидали снежки в чугунную шишку на столбе ограды. Кидали с двадцати шагов, с пятнадцати и с десяти — и никак не могли попасть. А потом, когда уже надоело и они уходили, Пашка небрежно, не глядя бросил последний снежок и попал. Антон изо всех сил вдавил приклад в плечо. Анка стоит слишком близко, подумал он. Он хотел было крикнуть ей, чтобы она отошла, но понял, что это было бы глупо. Выше. Еще выше… Еще… Его вдруг охватила уверенность, что, если он даже повернется к ним спиной, фунтовая стрела все равно вонзится точно в Пашкину переносицу, между веселыми зелеными глазами. Он открыл глаза и посмотрел на Пашку. Пашка больше не ухмылялся. А Анка медленно-медленно поднимала руку с растопыренными пальцами, и лицо у нее было напряженное и очень взрослое. Тогда Антон поднял арбалет еще выше и нажал на спусковой крючок. Он не видел, куда ушла стрела.
   — Промазал, — сказал он очень громко.
   Переступая на негнущихся ногах, он двинулся по тропинке. Пашка вытер красным кульком лицо, встряхнув, развернул его и стал повязывать голову. Анка нагнулась и подобрала свой арбалет. Если она этой штукой трахнет меня по голове, подумал Антон, я ей скажу спасибо. Но Анка даже не взглянула на него.

АБС, "Трудно быть богом"

   — Новый тип корабля?
   — Нет. Новый тип команды.
   — Команды? Какова же моя роль?
   — Всесторонняя оценка ее пригодности. Это все, что я могу сказать. Теперь ваша очередь решать.
   — Я буду молчать, если сочту это возможным.
   — Возможным?
   — Желательным.
   — На основании каких критериев?
   — Так называемой совести, с вашего разрешения.
   Снова прошло несколько секунд. В большой комнате с окном во всю стену было тихо, словно она не находилась среди двух тысяч других комнат громадного небоскреба с тремя вертолетными посадочными площадками на крыше. Пиркс почти не различал собеседника: он видел его на фоне светящегося тумана, в котором тонули шестнадцать верхних этажей здания. Временами молочные клубы тумана сгущались за прозрачной стеной, и тогда казалось, что вся комната плывет куда-то, несомая неощутимой силой.
   — Хорошо. Как видите, я согласен на все.

Станислав Лем, "Дознание"

Я обеспокоен вашим состоянием, Джонни, - начал майор, - вы теряете форму. Недавно один из сотрудников видел вас в музее классического искусства. Вы разглядывали картины старых мастеров. Если разведчик подолгу задерживается около старинных полотен, это не к добру. Вы помните случай с майором Барлоу? Он пошел на концерт органной музыки, а через неделю выбросился из небоскреба.

Сергей Довлатов  "Ослик должен быть худым"