«На рынке у овощного ларька стояла старушенция в белом платочке и ругала продавца: «Грязно, овощи плохие, дорого!» Она костерила продавца и порядки.

Я слушал и наслаждался. Потом подошел к старушенции и сказал о карточках. Она ахнула и не поверила.

— Врёшь, старый хрыч! (Хамка. Какая хамка!)

Обычно я никогда не пытался доказывать свою правоту (так учил меня синеглазый). Пусть не поверит, но ведь не удержится, сболтнёт кому-нибудь. А там… слушок поползёт змейкой, разыщет кого надо, тех, кто поверит. Но тут я разозлился, стал доказывать.

Она посмотрела мне в глаза. Не знаю, что она в них увидела, только хамка схватила меня за руку и закричала на весь базар:

— Провокатора пымала! («Пымала!» Хамка.) Мне стало страшно. Я пошёл на шантаж.

— Не орите, сударыня, — сказал я уничтожающим тоном. — Вы ведь сами только что крыли порядки.

Она не испугалась.

— Ну и крыла! А тебе какое дело, ехидина? Это моя власть, понял? Моя. За непорядки я обязана её ругать. Это критика. А ты… у меня муж с Гражданской инвалидом пришел. Обоих сыновей в прошлую войну… Это моя власть! Дети завещали блюсти в чистоте. А ты!..

Собралась толпа. И все хамы. Руки в мозолях, в глазах злоба. Они стояли и молча смотрели мне в глаза. А один пожилой в спецовке полоснул меня по душе медвежьими глазами и прохрипел:

— И из какого только гардероба ты выскочил, контра?

Кто-то ударил меня по затылку… А я смотрел, смотрел на пожилого хама, ещё раз скрестил с ним взгляд и вдруг почувствовал, что в душе моей что-то оборвалось… Мне захотелось поскорее попасть в милицию, в кагебе. Но милиционер не забрал меня. Пожилой хам сказал ему: «Оставь. Сам скопытится, гад».

И я, шатаясь, пришёл домой. Пришёл и лёг. Это всё. Конец. Что могло оборваться у меня в душе? Доктора, наверное, будут страшно удивляться: отчего это умер человек? Все цело, здоров. А вот перестал дышать!

…Тяжело!.. А я знаю, в чём дело. Я испугался. За себя, за синеглазого, за синеглазых… Не одолеть им кухаркиных детей… Боже!.. Что за взгляд… Всё. Кажется, конец!..

…Хам-мы!!..»

Олег Сидельников. "Нокаут".

Я же сам сканировал, наслаждаясь иллюстрациями и ностальгией... и вот. Именно эту цитату в каком-то ЖЖ я увидел в яростном политическом окружении. Мол, мы вернулись в пятидесятые! Грустно... 

— Я недавно сделал открытие:
Открыл я недавно словарь —
Оказывается, "совесть —
Это нравственная категория,
Позволяющая безошибочно
Отличать дурное от доброго".

        — Но как же быть, когда идет игра,
        Партнеры лгут, блефует кто как может,
        И для победы правды и добра
        Тебе солгать необходимо тоже -
        И как же быть тогда?

— Я понимаю... Я только говорю, что совесть —
Это нравственная категория...

        — Но как же быть, когда идет борьба
        За идеал и лучшие надежды?
        Ну, а в борьбе нельзя без топора,
        А где топор — там щепки неизбежны.
        И как же быть тогда?

— Да-да, конечно... Я только говорю, что совесть —
Это нравственная категория...

— Но если все охвачены одним
Безумием — не на день, а на годы?
Идет потоп — и он неудержим
И увлекает целые народы!
Так что же может слабый человек
В кошмаре, чей предел непредсказуем?
Что может он, когда безумен век?
И кто виновен в том, что век безумен?
Кого судить?
Кому судить?
За что судить?

        — Я не знаю... Я только знаю, что совесть —
        Это нравственная категория,
        Позволяющая безошибочно
        Отличать дурное от доброго!

Юлий Ким

   — Если бы у тебя и хватило сил на что-либо в жизни решиться, — сказал Михель, — твоё глупое сердце задрожало бы от страха! Во всем тебе мешает сердце, Петер. А все обиды и несчастья земли, — опять-таки сердце от них болит! Скажи, почувствовала ли что-нибудь твоя голова, когда тебя называли обманщиком и негодяем? Что у тебя, желудок, что ли, заболел, когда начальник у тебя дом отнимал? Отвечай!
   — Сердце болело, — грустно сказал Петер, приложив к груди руку.
   — Что заставляло тебя лезть в карман за деньгами, когда какой-нибудь нищий снимал перед тобой свою шляпу? — продолжал Михель. — Опять-таки сердце! Не глаза и не язык! Не руки и не ноги заставляли тебя это делать, а сердце! Как говорится: ты всё принимал близко к сердцу!
   — Но что же делать, чтобы сердце не волновалось? — спросил Петер. — Я изо всех сил стараюсь заглушить его голос, а оно стучит и стучит и причиняет мне боль!
   — Сам ты ничего не сделаешь! — рассмеялся Михель. — Отдай его мне, отдай мне этот трепещущий комочек, и ты увидишь, как тебе станет хорошо!

Вильгельм Гауф, "Холодное сердце"

   Незнакомец погладил изящный флакон так ласково, как гладят любимого щенка.
   — Вы, может быть, скажете: «А найдется ли человек, желающий поменяться душой с Николасом Снайдерсом?» — Незнакомец, казалось, пришел, имея наготове ответ на все вопросы. — Мой друг, вы богаты, вам бояться нечего. Душа — это как раз то, что люди ценят меньше всего. Выберите себе подходящую душу и заключайте сделку. Оставляю вам флакон и в виде совета скажу: юноша на такое дело скорее согласится, чем старик. Юноше общество твердит, что все в мире можно купить за золото. Выберите себе красивую, честную, свежую молодую душу, Николас Снайдерс, но выбирайте поскорее. Ваши волосы уже порядком побелели, мой друг. Вкусите настоящую радость жизни, прежде чем вам придется умереть.

Джером К. Джером, "Душа Николаса Снайдерса, или Скряга из Зандама"

Чтобы стать еще красивее, Бэббит расчесал и пригладил волосы.  Лоб  у него сразу стал огромным, дюйма на два выше линии, где когда-то начинались волосы.
   Синклер Льюис. "Бэббит".

Вы знаете, что такое в моих глазах мужчина? Это могила. Это саркофаг для погребения в нем бифштекса, свиных отбивных, печёнки и яичницы с ветчиной! Вот — что он такое, и больше ничего. Два года я вижу перед собой мужчин, которые едят, едят и едят, так что они превратились для меня в жвачных двуногих. Мужчина — это нечто сидящее за столом с ножом и вилкой в руках. Такими они запечатлелись у меня в сознании. Я пробовала побороть в себе это, но не могла. Я слышала, как девушки расхваливают своих женихов, но мне это непонятно. Мужчина, мясорубка и шкаф для провизии вызывают во мне одинаковые чувства.

О. Генри  "Город без происшествий"

Мне так нравятся Ваши придирки, Владимир!)  Спасибо за поправку. 

Три недели спустя — в пасмурный, холодный, дождливый сентябрьский день, да к тому же еще и очень ветреный — три недели спустя Пиннеберг медленно закрывает входную дверь в контору своего профсоюза — профсоюза торговых и конторских служащих. На минуту он задерживается на площадке и рассеянно смотрит на плакат, призывающий всех служащих к солидарности. Он глубоко вздыхает и медленно спускается по лестнице.

Толстый господин с превосходными золотыми зубами, разговаривавший с ним в профсоюзе, убедительно доказал ему, что для него, Пиннеберга, сделать ничего нельзя, что ему остается одно — быть безработным, вот и все.

— Вы же сами, господин Пиннеберг, знаете, как обстоит дело с торговлей готовым платьем у нас в Духерове. Свободных мест нет. — И, помолчав, очень выразительно добавляет:— И не предвидится.

— Но ведь у профсоюза повсюду есть отделения, — робко говорит Пиннеберг. — Может быть, вы связались бы с ними? У меня прекрасные рекомендации. Возможно, где-нибудь, — Пиннеберг неуверенной рукой описывает в воздухе круг, — возможно, где-нибудь место и нашлось бы.

— И думать нечего! — твердо заявляет господин Фридрихе. — Если что и освободится — а как может что-нибудь освободиться, когда все как примерзли к своим местам? — так этого уже ждут не дождутся члены тамошнего отделения союза. Было бы несправедливо, господин Пиннеберг, обойти тамошних членов союза ради кого-то со стороны.

— Но если тот, что со стороны, больше нуждается?

— Нет, нет, это было бы очень несправедливо. Теперь все нуждаются.

Пиннеберг не собирается вступать в дальнейшие рассуждения о справедливости.

— Ну, а если не продавцом? — упорно допытывается он.

— Не продавцом?.. — господин Фридрихе пожимает плечами. — Тоже ничего нет. Ведь настоящего бухгалтерского образования у вас нет, хоть у Клейнгольца вы немножко с этим делом и познакомились...

Ханс Фаллада. "Маленький человек, что же дальше?"