На помощь, старик, пропадаю…
Следующий оратор вошел в круг и, воздев руки к амурчикам с закусками, мистическим шепотом произнес:
— Погибаем, господин Тихий!
Так он это горестно прошипел, что, несмотря на ошейник, мне как-то стало его жаль, и я спросил:
— Это отчего же и почему?
— Из-за благоденствия…
— А разве оно обязательное?
Он прямо-таки зашелся ядовитым саркастическим смехом; этот смех незаметно перешел в рыдание. Прочие похитители тоже украдкой утирали глаза.
— Нет, отнюдь, — простонал он, — но хоть бы даже райский хлебушек комом в горле застрял, по доброй воле никто его не отдаст. Абсолютное блаженство развращает абсолютно! От народа спуску не жди! Можешь рассчитывать на него, когда его нужда докучает, но не тогда, когда его роскошь насилует. Не хочет он, чтобы было иначе, ведь иначе — значит уже только хуже, а не лучше! Конечно, был некогда в моде аскетизм — похлебка из кореньев лесных, избушка под соломенной крышей, курдль в хлеву, соха да сермяга, богач босиком, но все это синтетическое, коренья трюфельные, курдль на колесах, из нейлона солома, соха-самоходка на транзисторах, липовый это был аскетизм, и приелся он быстро. Ах, чужестранец, знал бы ты, как народ мучается!
Станислав Лем, "Осмотр на месте"
