Еще более ранняя песня, причем - самодельная.

Мы верим в нашу индустрию,
В наш вдохновенный труд.
Фабзайцы - ребята шустрые,
Как ледоход, идут!

С завода, бодрые, шустрые,
Идут они, как всегда.
Мы верим в нашу индустрию:
Как мы, она молода...

Это Беляев, последняя часть "Старой крепости", "Город у моря". Город не назван, но понятно, что это Мариуполь.  Думаю, песня вполне реальная. Но в одноименном фильме совершенно снята тема национализма, буржуазных вредителей и тому подобно, в нем комсомол, металл и любовь, и все.

Хвала тебе, Ай– Петри великан,
В одежде царственной из сосен!
Взошел сегодня на твой мощный стан
Штабс– капитан в отставке Просин!

Утверждается, что это Булгаков. Ха! Это Куприн!

   Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками гробовщиков и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии; в особенности же, всякий раз, как ипохондрия настолько овладевает мною, что только мои строгие моральные принципы не позволяют мне, выйдя на улицу, упорно и старательно сбивать с прохожих шляпы, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее. Это заменяет мне пулю и пистолет.

Герман Мелвилл, "Моби Дик или Белый Кит"

Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, —
Значит, скоро и нам уходить и прощаться без слов.
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.

Наше время иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи!
И в погоню летим мы за ним, убегающим, вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей,
На скаку не заметив, что рядом товарищей нет.

В.С.Высоцкий, "Песня о новом времени"

В дали полуночной безвольной
Это смолкнувший звон колокольный,
Это убранный снегом и льдами собор.
Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю,
Литургия Великого Холода в мире стальном.
Это где-то, — не в старом ли северном крае? — не знаю!
Это где-то, — не в старом ли северном сердце? — в моем!

Эмиль Верхарн

   Прадедушка Мороз по-прежнему крепко спал. И они  благополучно  выбрались из дворца.
   Солнце только что встало. Ледяные деревья сверкали  так,  что  больно было смотреть. Старший побежал к живому  лесу  осторожно,  боясь  споткнуться и уронить Младшего. И вдруг громкий крик раздался позади.
   Прадедушка Мороз кричал тонким голосом так громко, что дрожали ледяные деревья:
   — Мальчик! Мальчик! Мальчик!
   Сразу стало страшно холодно. Старший почувствовал, что у него холодеют ноги, леденеют и отнимаются руки. А Младший печально глядел прямо перед собой, и застывшие слезы его блестели на солнце.
   — Остановись! — приказал старик.
   Старший остановился.
   И вдруг все птицы прижались к мальчику близко-близко, как будто покрыли его живой теплой шубой. И Старший ожил и  побежал  вперед,  осторожно глядя под ноги, изо всех сил оберегая младшего брата.

Евгений Шварц, сказка "Два брата"

   И на первый день пасхи и на второй Сазонка был пьян, дрался, был избит и ночевал в участке. И только на четвертый день удалось ему выбраться к Сенисте. Улица, залитая солнечным светом, пестрела яркими пятнами кумачовых рубах и веселым оскалом белых зубов, грызущих подсолнухи; играли вразброд гармоники, стучали чугунные плиты о костяшки, и голосисто орал петух, вызывая на бой соседского петуха. Но Сазонка не глядел по сторонам. Лицо его, с подбитым глазом и рассеченной губой, было мрачно и сосредоточено, и даже волосы не вздымались пышной гривой, а как-то растерянно торчали отдельными космами. Было совестно за пьянство и неисполненное слово, было жаль, что представится он Сенисте не во всей красе, - в красной шерстяной рубахе и жилетке, а пропившийся, паскудный, воняющий перегоревшей водкой. Но чем ближе подходил он к больнице, тем легче ему становилось, и глаза чаще опускались вниз, направо, где бережно висел в руке узелок с гостинцем. И лицо Сенисты виделось теперь совсем живо и ясно, с запекшимися губами и просящим взглядом.
   — Милый, да разве? Ах, господи! — говорил Сазонка и крупно надбавлял шагу.
   Вот и больница — желтое, громадное здание, с черными рамами окон, отчего окна походили на темные угрюмые глаза. Вот и длинный коридор, и запах лекарств, и неопределенное чувство жути и тоски. Вот и палата и постель Сенисты... Но где же сам Сениста?
   — Вам кого? — спросила вошедшая следом сиделка.
   — Мальчик тут один лежал. Семен. Семен Ерофеев. Вот на этом месте. — Сазонка указал пальцем на пустую постель.
   — Так нужно допрежде спрашивать, а то ломится зря, — грубо сказала сиделка. — И не Семен Ерофеев, а Семен Пустошкин.
   — Ерофеев-это по отчеству. Родителя звали Ерофеем, так вот он и выходит Ерофеич, — объяснил Сазонка, медленно и страшно бледнея.
   — Помер ваш Ерофеич. А только мы этого не знаем: по отчеству. По нашему — Семен Пустошкин. Помер, говорю.
   — Вот как-с! — благопристойно удивился Сазонка, бледный настолько, что веснушки выступили резко, как чернильные брызги. — Когда же-с?
   — Вчера после вечерен.
   — А мне можно?.. - запинаясь, попросил Сазонка.
   — Отчего нельзя? — равнодушно ответила сиделка. — Спросите, где мертвецкая, вам покажут. Да вы не убивайтесь! Кволый он был, не жилец.

Леонид Андреев, "Гостинец"

   Пульхерия Ивановна для меня была занимательнее всего тогда, когда подводила гостя к закуске.
   — Вот это, — говорила она, снимая пробку с графина, — водка, настоянная на деревий и шалфей. Если у кого болят лопатки или поясница, то очень помогает. Вот это на золототысячник: если в ушах звенит и по лицу лишаи делаются, то очень помогает. А вот эта — перегнанная на персиковые косточки; вот возьмите рюмку, какой прекрасный запах. Если как-нибудь, вставая с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола и набежит на лбу гугля, то стоит только одну рюмочку выпить перед обедом — и все как рукой снимет, в ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало.

Н.В.Гоголь, "Старосветские помещики"

   — Между прочим, я не спрашивал тебя о вчерашнем ужине. Ты хорошо накормил гурманов?
   Он перевел взгляд на меня.
   — Арчи, этого никогда не надо больше упоминать! Ужасный день! Мои мысли были здесь, с вами. Я не знаю, что я готовил, на знаю, что подавал. Я хочу забыть это, если только возможно.
   — Хьюит говорил по телефону, что все они стоя аплодировали тебе.
   — Естественно. Они вежливые люди. Но я-то знаю, что забыл заправить соус трюфелями!
   — Бог мой! Я рад, что не был там. Ладно, забудем об этом. Можно мне моркови? Люблю морковь с молоком.
   — Ради Бога.
   И я положил себе на тарелку морковь.

Рекс Стаут, "Звонок в дверь"