В покоях царских дым коромыслом. Анна Иоанновна, императрикс российская, взвыла утробно, и от удара зверского треснул стол перламутровый работы аглицкой дерева черного.
— Ну-кась, фаульпельцы паскудные, ферфлюхтеры аспидные, шваль енеральская, ответствуйте теперича государыне вашей: как защищать Расею думаете от супостатов пакостных?
Враз обделамшись, затрясся канцлер Головкин, сановник не пужливый, да ндрав царский на шкуре собственной зело знающий.
Грохнул сапожищами фельдмаршал Миних:
— Алебардой ево, матушка, саблю каку навострить, пику ль...
— Пикуль?! — Анна Иоанновна взревела яростно, аки бугай живота решаемый. — Обратно про ево слышать не мочно мне! Докладайте чичас, думкопфы гугнивые, кто таков Пикуль!
Встрял вице-канцлер Остерман. Проскрипел колесом немазаным:
— Сочинитель, матушка, опосля нас проживающий. Потомок наш окоянный, в Курляндии, провижу, обретается, откуль и ты родом... Нас, людишек века осьмнадцатого, вдоль и поперек изучимши, в сосуд хрустальный с уриной царской носом поганым влез... Измывается, пиша, бюрократиус...
Бирон, временщик ненавистный, ощерился ехидно:
— Писарь он, грамотей анафемский, на весь род ваш царский напасть холерная. Все подушки перетряхал, под все кровати зыркнул, от глаза ево дурного и не ты, муттер любимая, душа ангельская, во гробу перевертамшись... Про тебя, возлюбленная, тако накарябал...
— Читай, ферфлюхтер дум!
— Пошто я, муттер небесная? Сил моих нет фаворитских. Ослобони, майн либер, ослаб тебя ублажаючи... Пощади, осударыня! На плаху пойду...
— По матерному благоутробию нашему приказываю; читай!
— «Царица пре... пре...» Не могу, муттер!
— Ишо чево! Выкуси! Опосля лягешь... Ну-кась!
— «Царица... престрашного... зраку!»—выпалил духом единым голосом сиплым временщик окаянный.
Как стояла императрикс российская, так и села, сомлевши. Наконец рот разинула:
— К ноздрей вырыванию гада ползучего! Казнить хунда холопского! Четвертовать перьвым, дышло вам в рот, а вас всех опосля!
— Хенде кортки, матушка!—Бирон плакал слезами горючими.— Не достигнем ево...
Скрипнул креслом вице-канцлер Остерман. За ноги носом об ковер вытащили из залы Головкина — дух от него зело скверный шел.

...За мной, любезный читатель! Вперед, а вернее, назад!
Нет никаких сил и возможностей описать дальнейшее. История о сем умалчивает, а фантазии не хватает.
С чего начали, тем и кончим — в покоях царских дым коромыслом...

ИСТОРИЧЕСКИЕ РОМАНЫ
В настоящее время исторические романы у нас пишутся в основном в трех манерах: 1) почвенной, 2) стилистической и 3) халтурной.
Возьмем в качестве сюжета исторический факт, послуживший художнику Репину для его знаменитой картины «Царь Иван Васильевич Грозный убивает своего сына — царевича Ивана», и посмотрим: что бы сделали с таким эпизодом автор-почвенник, автор-стилист и просто халтурщик.

1. ПОЧВЕННИКИ

Царь перстами пошарил в ендове: не обыщется ли еще кус рыбины? Но пусто уж было: единый рассол взбаламучивал сосуд сей. Иоанн Васильевич отрыгнул зело громко. Сотворил крестное знамение поперек рта. Вдругорядь отрыгнул и постучал жезлом:
— Почто Ивашко-сын не жалует ко мне? Кликнуть его!
В сенях дробно застучали каблуки кованые трех рынд. Пахнуло негоже: стало, кинувшись творить царский приказ, дверь открыли в собственный государев нужник, мимо коего ни пройти, ни выйти из хором...
Не успел царь порядить осьмое рыгание, — царевич тут как тут. Склонился в земном поклоне.
—  Здоров буди, сыне. По какой пригоде не видно тя, не слышно?
—  Батюшка-царь! Ханского посла угащивал, из Крымской орды прибывого. По твоему царскому велению. Только чудно зело...
—  Что ж тебе на смех сдалося?
—  У нехристя-то, царь-государь, башка — стрижена.
—  Ан брита, царевич, — покачнул главою Иоанн Васильевич.
—  Стрижена, батюшка.
—  Не удумывай! Отродясь у татар башки бриты. Еще как Казань брал, заприметил я.
—  Ан стрижено!
—  Брито!
—  Стрижено!
—  Брито!
—  Стрижено, батюшка, стрижено!
Темная пучина гнева потопила разум царя, застила очи. Кровушка буйно прихлынула и к челу, и к вискам, и к потылице. Не учуял царь, как подъял жезлие, как кинул в свою плоть.
—  Потчуйся, сукин сын!.. Брито!..
—  Стри...— почал было царевич, да и пал, аки колос созрелый под серпом селянина...
А уж стучали коваными каблуками и рынды, и окольничие, и спальники, и стольники, и иные царского двора людишки...
Царевич, как лебедь белая, плавал в своей крови...

2. СТИЛИСТЫ

Встал рано: не спалось. Всю ночь в висках билась жилка. Губы шептали непонятное: «Стрижено — брито, стрижено — брито».
Ходил по хоромам. У притолок низких дверей забывал нагибаться: шишку набил. Зван был лекарь-немец, клал примочку.
Рынды и стольники вскакивали при приближении. Забавляло это, но чего-то хотелось иного, терпкого...
Зашел в Грановитую палату. Посидел на троне. Примерился, как завтра будет принимать аглицкого посла. Улыбнулся: вспомнилось — бурчало в животе у кесарского легата на той неделе, когда легат сей с глубоким поклоном вручал свиток верительной грамоты...
С трона слез. Вздохнул. Велел позвать сына — царевича Ивана.
Где-то за соборами — слышно было — заржала лошадь. Топали рынды, исполняя приказ,— вызывали царевича, гукали...
Выглянул в слюдяное оконце: перед дворцом подьячий не торопясь тыкал кулаком в рожу мужика. Царь тут же примерил на киоте: удобно ли так бить, не лучше ли — наотмашь?..
Сын вошел встревоженный как всегда. Как у покойной царицы, матери его, дергалось лицо — тик. А может — так. Со страху.
—  Где пропадаешь? — само спросилось.
Царевич махнул длинным рукавом кафтана:
—  С татарином договор учиняли...
—  С бритым?
—  Он, батюшка, стриженый.
Улыбнулся сыновней наивности:
—  Бритый — татарин...
—  Стриженый...
Отвернулся от скуки.
—  Брито.
—  Стрижено!
—  Брито!
Вяло кинул жезл. Оглянулся нехотя: царевич на полу. Алое пятно. Почему? Пятно растет...
Вот она — та, ночная жилка: «стрижено — брито»...
Челядь прибывала. Зевнул. Ушел в терем к царице — к шестой жене.

3. ХАЛТУРЩИКИ

Царь Иван Васильевич выпил полный кафтан пенистого каравая, который ему привез один посол, который хотел получить товар, который царь продавал всегда сам во дворце, который стоял в Кремле, который уже тогда помещался там, на месте, на котором он стоит теперь.
—  Эй, человек! — крикнул царь.
—  Чего изволите, ваше благородие? — еще из хоромы спросила уборщица, которую царь вызвал из которой.
—  Меня кто-нибудь еще спрашивал?
—  Суворов дожидается, генерал. Потом Мамай заходил — хан, что ли...
—  Скажи, пускай завтра приходят. Скажи, царь на совещании в боярской думе.
Пока уборщица топала, спотыкаясь о пищали, которые громко пищали от этих спотыканий, царь взялся за трубку старинного резного телефона с двуглавым орлом. Он сказал:
—  Боярышня, дай-ка мне царевича Ивана. Ага! Ваня, ты? Дуй ко мне! Живо!
Царевич, одетый в роскошный чепрак и такую же секиру, пришел сейчас же.
—  Привет, папочка. Я сейчас с индийским гостем сидел. Занятный такой индеец. Весь в перьях. Он мне подарил свои мокасины и четыре скальпа. Зовут его Монтигомо Ястребиный Коготь.
—  А с татарским послом виделся?
—  Это со стриженым? Будьте уверены.
—  Он бритый.
—  Стриженый.
— Бритый!..
Царь Иван ударил жезлом царевича, который, падая, задел такой ящик, в котором ставят сразу несколько икон, которые изображают разных святых, которых церковь считает праведниками.
Тут прибежали царские стольники, спальники, рукомойники, подстаканники и набалдашники...

Юрий Тынянов
ИМПЕРАТРИКС АУС МАРИЕНБУРГ

Отфрыштыкали изрядно.
Сначала подавали персицкую рыбу фиш в дацком соусе, подарок королюса — шаха персицкого, потом «майонез-рыбу» голландскую, тонкокостную, с розовыми прожилками, потом жиго по-шведски с фисташками, потом рябчиков соликамских с брусникой и пломбирус с фруктозами, подарок французского королюса — руа Луи Пятнадцатого.
Сидела императрикс в кресле. Мучилась животом. Резь и отрыжка.
Остзейский ветер посвистывал на Васильевском. Гулял в перелесках.
Глянула на натуру через амбразуру: за фенстером — Нева-флус, паруса заморские, шкиперы голландские с глиняными трубками. Господа гвардия. Штуцера и каннонен. Небо в тучах.
Петерсбурк.
Императрикс в кресле. Ноги у нее толстые, белые. И грудь просторная, большая.
От вчерашних экзерсисов танцевальных вертиж до сих пор не проходит.
Динсантно было зело.
И белобрысого секунд-маиора приблизила после машкарада. Хвала Венус пречистой!
Посмотрела на себя: Катеринхен, Катюша, Катенька... Ди арме Марта... Императрикс аус Мариенбург.
Ох, кто там в сенате? Александр и Пашка...
И жалко себя стало.
По визажу слезы аус ауген на корсаж кап... кап.
Зазвонила в колоколец.
И подали фрелины императрикс:
Лилейный вижеталус Ленжета для грудного велура.
И пурпурную хинную вассер-воду Теже для шелковистости подмышек.
И венецианский жидкий вазелинус, на голубиных почечных лоханках настоенный, для укрепления ресничных корней.
И скипидарус персицкий царя Артаксерса противу резей желудочных.
И клопоморус янтарный из земли Арагацкой противу инсектов альковных.
В полшеста часа накинули фрелины на императрикс сначала аграманты с аржантами, потом сердальон с ангажементом, простроченным по тарталету тортюрами с бордолезом. Потом поверх сердальона набросили тюрлюрлюр французский, а поверх тюрлюрлюра ландолезу голландского шелка с брабантским кружевом и шемизет демисезон бургундского велюра с кантиком.
И понесла императрикс груди свои, умащенные вежеталусом и вассер-водой, в паратную залу.
И увидела: стоят господа иностранные государства, господа сенат и господа гвардия.
И тот белобрысенький, которого приблизила...
Сердце под корсажем натурально пальпетирует:
— Катеринхен, Катюша, Катенька... Ди арме Марта...
Императрикс возрыдала.