Из длинной роли Тигеллина получилась всего одна реплика.
   Нерон спрашивает:
   — Тигеллин! В каком состоянии львы?
   А я отвечаю, стоя на коленях:
   — Божественный цезарь! Рим никогда не видал таких зверей. Они голодны и свирепы.
   Вот и все.
   Наступил и спектакль. Зрительная открытая зала была полна. Снаружи, вокруг барьера, густо чернела толпа бесплатных зрителей. Я волновался.
       Боже мой, как они все отвратительно играли! Точно они заранее сговорились словами Тимофеева: "Наплевать, публика — дура". Каждое их слово, каждый жест напоминали что-то старенькое-старенькое, давно примелькавшееся десяткам поколений. Мне все время казалось, что в распоряжении этих служителей искусства имеется всего-навсего десятка два заученных интонаций и десятка три зазубренных жестов вроде того, например, которому бесплодно хотел меня научить Самойленко. И мне думалось: каким путем нравственного падения могли дойти эти люди до того, чтобы потерять стыд своего лица, стыд голоса, стыд тела и движений!
   Тимофеев-Сумской был великолепен. Склонившись на правый бок трона, причем его левая вытянутая нога вылезала на половину сцены, с шутовской короной набекрень, он вперял вращающиеся белки в суфлерскую будку и так ревел, что мальчишки за барьером взвизгивали от восторга. Моего имени он, конечно, не запомнил. Он просто заорал на меня, как купец в бане:
   — Телянтин! Подай сюда моих львов и тигров. Ж-жива!

А.И.Куприн, "Как я был актером"

Ночью будит усталую мать:
— Мама, мама, если добрый лев встретит знакомую жирафу, он её съест или нет?

К.И.Чуковский, "От двух до пяти"

Милая,
Ты услышь меня,
Под окном стою
Я с гитарою!

Так взгляни ж на меня             
Хоть один только раз,
Ярче майского дня
Чудный блеск твоих глаз!

Романс, слова — С.Гердель

И я пришла к заключению, Марилла, что я не рождена для городской жизни, и очень этому рада. Очень приятно иногда съесть мороженое в великолепном ресторане в одиннадцать вечера, но в остальные дни я предпочла бы в одиннадцать часов крепко спать в моей комнатке в мезонине и знать даже во сне, что на небе сияют звезды и ветер гуляет в елях у ручья.

"Аня из Зеленых Мезонинов", Люси Мод Монтгомери

     Однако как-то утром, в начале ноября, все сделалось ему ясно  благодаря следующему письму, полученному из Виллеруа:
     "Господин д'Артаньян!
     Господа Атос,  Портос  и  Арамис  устроили  у  меня  пирушку  и  славно повеселились,  но при  этом  так  нашумели,  что  комендант,  человек  очень строгий, заключил их под стражу на  несколько дней. Тем не  менее я выполняю данное ими приказание  и посылаю вам дюжину бутылок  моего  анжуйского вина, которое пришлось им  весьма по  вкусу. Они просят вас выпить это вино  за их здоровье.
     Остаюсь, сударь, покорным  и почтительным слугой,  Годо, трактирщик гг. мушкетеров".
...
     — Вот письмо! - сказал д'Артаньян.
     И он протянул товарищам записку.
     — Это не  его почерк, — заметил Атос. - Я знаю его руку, перед отъездом я как раз рассчитывался с ним за всю компанию.
     — Письмо подложное, — утверждал Портос, — никто не арестовывал нас.
     — Д'Артаньян, — с упреком сказал  Арамис, — как могли вы поверить,  что мы нашумели?

А.Дюма, "Три мушкетера"

— Почему дядя хотел меня убить?
— Он не дядя. Он злой магрибский колдун. Мы, джины, давно его знаем. Приказывай!
— Что?
— Ну как что? Удавить его? Утопить? Стереть в порошок?
— Что ты! Пусть уходит на все четыре стороны.
— На четыре стороны? Слушаю и повинуюсь!
(колдун "расчетверяется")
— Я не хочу! Мы не хотим!

Х/ф 1966 г. "Волшебная лампа Аладдина". (Чудесный фильм, между прочим. Помните: "в Багдаде всё спокойно... спокойно... спокойно...")

   Часов около пяти утра на скотном дворе экономии раздался звук трубы. Звук этот, раздирающе-пронзительный и как бы расщепленный на множество музыкальных волокон, протянулся сквозь абрикосовый сад, вылетел в пустую степь, к морю, и долго и печально отдавался в обрывах раскатами постепенно утихающего эха. Это был первый сигнал к отправлению дилижанса. Все было кончено. Наступил горький час прощанья. Собственно говоря, прощаться было не с кем. Немногочисленные дачники, испуганные событиями, стали разъезжаться в середине лета. Сейчас из приезжих на ферме осталась только семья одесского учителя, по фамилии Бачей, – отец и два мальчика: трех с половиной и восьми с половиной лет. Старшего звали Петя, а младшего – Павлик. Но и они покидали сегодня дачу. Это для них трубила труба, для них выводили из конюшни больших вороных коней. Петя проснулся задолго до трубы. Он спал тревожно. Его разбудило чириканье птиц. Он оделся и вышел на воздух. Сад, степь, двор – все было в холодной тени. Солнце всходило из моря, но высокий обрыв еще заслонял его. На Пете был городской праздничный костюм, из которого он за лето сильно вырос: шерстяная синяя матроска с пристроченными вдоль по воротнику белыми тесемками, короткие штанишки, длинные фильдекосовые чулки, башмаки на пуговицах и круглая соломенная шляпа с большими полями. Поеживаясь от холода, Петя медленно обошел экономию, прощаясь со всеми местами и местечками, где он так славно проводил лето.

В.Катаев, "Белеет парус одинокий"

     Все было кончено. Наступил горький час прощанья.
     Собственно говоря, прощаться было не с кем.  Немногочисленные  дачники,
испуганные событиями, стали разъезжаться в середине лета.

Катаев, "Белеет парус одинокий".