«Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?» — сказал я с улыбкой.
   «Какой еще там Смайт! — грубо оборвал он меня. — Я Смит, а не какой-то там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю».
   Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень уловил мой взгляд, лицо его исказилось и, толкнув меня в угол, где было меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза.
   «Не выдавай меня, старина, — прохныкал он, — ради бога не выдавай, а то, если здешние парни пронюхают, что я — один из восковых болванов сентджеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри. Того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех типов, которые учатся в колледжах».
   Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что он и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.
   Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что именно этого и следовало от него ожидать.
   «Ну что ты тут поделаешь, — продолжал он, — хошь не хошь, а веди двойную жизнь. Половину времени я — задавака и хлыщ, которому надо бы дать хорошего пинка в зад...»
   «Однако, — перебил я его, — раньше вы исключительно нелюбезно отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри».
   «Знаю, — согласился он, и голос его задрожал от волнения, — в том-то вся и беда. Когда я джентльмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний 'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я все одно джентльмен».

Дж.К.Джером, "Как мы писали роман"

- У пана атамана нема золотого запасу и хлопцы начинают разбегаться в разные стороны. Если так пойдет дальше, я тоже разбегусь в разные стороны.

"Свадьба в Малиновке".

Пани Копецка, вы  должны так вести дело, чтобы все было яснее-ясного, как вода в проточном пруду, как сказал капеллан Вейвода.

Швейк

   — Но что же я могу «наделать»? — робко оправдывался я перед своим строгим другом.
   — Мало ли чего. Голову кому-нибудь прошибешь.
   Я поворачивал в руках тяжелое чугунное пресс-папье, смотрел то на него, то на Алексея, и спрашивал:
   — Голову? Ты говоришь — голову?
   — Ну да, голову. Хватишь вот такой штукой, как эта, и готово.
   Это становилось интересно. Именно голову и именно этой штукой намеревался я просадить, а теперь эта самая голова рассуждала, как это выйдет. Рассуждала и беззаботно улыбалась. А есть люди, которые верят в предчувствие, в то, что смерть заранее посылает каких-то своих незримых вестников, — какая чепуха!
   — Ну, едва ли можно сделать что-нибудь этой вещью, — сказал я. — Она слишком легка.
   — Что ты говоришь: легка! — возмутился Алексей, выдернул у меня из рук пресс-папье и, взяв за тонкую ручку, несколько раз взмахнул. — Попробуй!
   — Да я же знаю…
   — Нет, ты возьми вот так и увидишь.

Леонид Андреев, "Мысль". Что-то сдаётся мне, что именно этот рассказ и подразумевал Антон Семёнович, просто в русских писателях рубежа XIX-XX веков малость заплутал.

Жил-был великий писатель
Граф Лев Николаич Толстой,
Не ел он ни рыбы, ни мяса,
Ходил по деревне босой.

Жена его Софья Андревна,
Обратно, любила поесть.
Она не ходила босая,
Спасая фамильную честь.

Из этого в ихнем семействе
Был вечный и тяжкий разлад:
Его упрекали в злодействе —
Он не был ни в чем виноват.

Имел он с правительством тренья,
И был он народу кумир
За рОман свой "Анна Каревна",
За рОман "Война да и мир".

Как спомню его сочиненья,
По коже дирает мороз,
А рОман его "Воскресенье"
Читать невозможно без слез,

В деревне той Ясной Поляне
Ужасно любили гостей.
К нему приезжали славяне
И негры различных мастей.

Однажды покойная мама
К нему в сеновал забрела.
Случилась ужасная драма,
И мама меня родила.

В деревне той Ясной Поляне
Теперь никого, ничего...
Подайте ж, подайте, славяне,
Я сын незаконный его!

Дворовый фольклор ХХ века

Говорила мама мне
Про любовь обманную,
Да напрасно тратила слова.
Затыкала уши я,
Я её не слушала,
Ах, мама, мама,
Как же ты была права.

Ах, мамочка, на саночках
Каталась я не с тем,
Ах, зачем я в полюшке
Повстречала Колюшку,
Ах, мамочка, зачем.

Шила платье белое
И завивку делала,
От любви кружилась голова.
Hо подружка Зиночка
Перешла тропиночку,
Ах, мама, мама,
Как же ты была права.

Ах, мамочка, на саночках
Каталась я не с тем,
Ах, зачем на просеке
Улыбнулась Костеньке,
Ах, мамочка, ох.

Были ночи с ливнями,
Были ночи длинные,
А потом западала листва.
И осенним вечером
Городскую встретил он,
Ах, мама, мама,
Как же ты была права.

Ах, мамочка, на саночках
Каталась я не с тем,
Ах, зачем с Серёженькой
Села под берёзонькой,
Ах, мамочка, зачем.

Бусы в магазине я
Покупала синие
И платок зелёный, как трава.
Ставила я шанешки
И топила банюшку,
Ах, мама, мама,
Как же ты была права.

Ах, мамочка, на саночках
Каталась я не с тем,
Ах, зачем под яблонькой
Целовалась с Яшенькой,
Ах, мамочка, зачем.

Говорила мама мне
Про любовь обманную,
Да напрасно тратила слова.
Затыкала уши я,
Я её не слушала,
Ах, мама, мама,
Как же ты была права.

Ах, мамочка на саночках
Каталась я не с тем,
С Коленькой и с Яшечкой,
С Мишечкой и с Сашечкой
Ах, мамочка, зачем.

Любимая песня моей старшей сестры))

Но ты еще крепок. Да, да! Ты не качай головой... Ты еще
пошумишь,  дуб...  Пошумишь!  Знакомься,  Сергей!  Это  друг моей молодости!
Ученый.  Старый партизан-чапаевец. Политкаторжанин. Много в жизни пострадал.
Но,  как видишь,  орел!..  Коршун!.. Экие глаза! Экие острые, проницательные
глаза! Огонь! Фонари! Прожекторы...
     Только теперь,  на свету,  я как следует разглядел дядиного знаменитого
товарища.  Если по правде сказать,  то могучий дуб он мне не напоминал. Орла
тоже. Это дядя в порыве добрых чувств перехватил, пожалуй, лишку.

Гайдар, "Судьба барабанщика".

У  нас  в  семье  все  оригиналы,  начиная  с   моего прадедушки  Г-1,  который  во  время еды становится игуанодоном высотой в пятнадцать метров  и  длиной  в  тридцать  (чтобы  он уместился  в доме, приходится приподнимать свод), и кончая моим серьезным и бородатым родителем,  который  в  противоположность ему в часы еды превращается в грибок дидиниум, такой маленький, что  увидеть его можно только под микроскопом. И такие чудные у нас все!

Карлос Буиса, "Исповедь Гратса"