К тому же бедная вдова, почти беспрестанно проливая слезы о смерти мужа своего — ибо и крестьянки любить умеют! — день ото дня становилась слабее и совсем не могла работать.

Н.М.Карамзин, "Бедная Лиза"

   – Ах, чтоб тебе провалиться, Вилдад! – закричал на него Фалек. – Ты что же, хочешь надуть этого парня? Надо дать ему больше.
   – Семьсот семьдесят седьмая, – повторил Вилдад, не отрываясь от книги, и снова забормотал: – «…ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».
   – Я записываю его на трёхсотую долю, – заявил Фалек. – Слышишь, Вилдад? Я говорю: на трёхсотую.
   Вилдад опустил книгу и, с важным видом повернувшись к Фалеку, проговорил:
   – Капитан Фалек, у тебя доброе сердце, но тебе не следует забывать о своём долге по отношению к другим владельцам корабля – а многие среди них вдовы и сироты – и тебе не следует забывать, что, слишком щедро наградив за труды этого юношу, мы тем самым лишим куска хлеба всех этих вдов и всех этих сирот. Семьсот семьдесят седьмая доля, капитан Фалек.
   – Эй, ты, Вилдад! – заревел Фалек, вскочив и затопав ногами. – Лопни мои глаза, если бы я следовал в таких делах твоим советам, капитан Вилдад, у меня бы сейчас на совести скопился такой балласт, что от него пошло бы на дно самое большое судно, какое только огибало мыс Горн.
   – Капитан Фалек, – твёрдо отпарировал Вилдад, – не знаю, сколь глубоко сидит в воде твоя совесть, может, на десять дюймов, а может, и на десять саженей, но ты упорствуешь в своих прегрешениях, и боюсь, совесть твоя дала большую течь, из-за которой пойдёшь в конце концов на дно ты сам, – прямо в преисподнюю, капитан Фалек.
   – Ах вот как! В преисподнюю! Ты нанёс мне оскорбление, слышишь! Невыносимое оскорбление. Говорить человеку, что он попадёт в ад, это адское надругательство. Гром и молния! Попробуй только повторить это ещё раз, Вилдад, и я за себя не ручаюсь. Да я... я... я живого козла проглочу, со шкурой и рогами! Вон отсюда ты, плаксивый ханжа, ты, мутноглазый сын деревяшки! Вон – прямым кильватером!
   Выпалив всё это, он бросился на Вилдада, но тот уклонился от него с каким-то небывалым скользящим проворством.
   Встревоженный столь внезапной яростной схваткой между двумя главными и ответственными владельцами корабля и уже сомневаясь, стоит ли идти на это судно, с такими ненадёжными хозяевами и временными капитанами, я отступил в сторону от двери, чтобы пропустить Вилдада, который жаждал, как я был уверен, бежать проснувшегося Фалекова гнева. Но, к удивлению моему, тот преспокойно вновь уселся на транце и, видимо, не имел ни малейшего намерения уходить. Он давно свыкся с упорствующим во грехе Фалеком и его манерами. Что же до Фалека, то и он, израсходовав весь запас своей ярости, теперь уселся, кроткий как агнец, всё ещё, однако, слегка подёргиваясь, ибо нервное возбуждение его ещё не вполне улеглось.
   – Уф-ф, – проговорил он наконец, отдуваясь, – шквал, кажется, ушёл по левому борту. Вилдад, ты когда-то был мастер затачивать острогу, очини-ка мне, будь добр, это перо. А то у меня нож вконец затупился. Вот так, спасибо тебе, Вилдад. Ну, юноша, как, ты говоришь тебя зовут? Измаил? Так вот, Измаил, я записываю тебя здесь на трёхсотую долю.

Герман Мелвилл, "Моби Дик, или Белый Кит"

Однажды в кинематографе я видел удивительную картину: Море. Берег. Высокая этакая отвесная скала, саженей в десять. Вдруг у скалы закипела вода, вынырнула человеческая голова, и вот человек, как гигантский, оттолкнувшийся от земли мяч, взлетел на десять саженей кверху, стал на площадку скалы — совершенно сухой — и сотворил крестное знамение так: сначала пальцы его коснулись левого плеча, потом правого, потом груди и, наконец, лба.
Он быстро оделся и пошел прочь от моря, задом наперед, пятясь, как рак. Взмахнул рукой, и окурок папиросы, валявшийся на дороге, подскочил и влез ему в пальцы. Человек стал курить, втягивая в себя дым, рождающийся в воздухе. По мере курения, папироса делалась все больше и больше и, наконец, стала совсем свежей, только что закуренной. Человек приложил к ней спичку, вскочившую ему в руку с земли, вынул коробку спичек, чиркнул загоревшуюся спичку о коробочку, отчего спичка погасла, вложил спичку в коробочку; папиросу, торчащую во рту, сунул обратно в портсигар, надулся — и плевок с земли вскочил ему прямо в рот. И пошел он дальше также задом наперед, пятясь, как рак. Дома сел перед пустой тарелкой и стаканом, вылил изо рта в стакан несколько глотков красного вина и принялся вилкой таскать изо рта куски цыпленка, кладя их обратно на тарелку, где они под ножом срастались в одно целое. Когда цыпленок вышел целиком из его горла, подошел лакей и, взяв тарелку, понес этого цыпленка на кухню — жарить… Повар положил его на сковородку, потом снял сырого, утыкал перьями, поводил ножом по его горлу, отчего цыпленок ожил и потом весело побежал по двору.
Не правда ли, вам понятно, в чем тут дело: это обыкновенная фильма, изображающая обыкновенные человеческие поступки, но пущенные в обратную сторону.

Дюжина ножей в спину революции
Аркадий Аверченко.

       — Да вы зачем в фатеру-то приходили?
       — Смотреть.
       — Чего там смотреть?
       — А вот взять да свести в контору? — ввязался вдруг мещанин и замолчал.
       Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел внимательно и сказал так же тихо и лениво:
       — Пойдем!
       — Да и свести! — подхватил ободрившийся мещанин. — Зачем он об том доходил, у него что на уме, а?
       — Пьян, не пьян, а бог их знает, — пробормотал работник.
       — Да вам чего? — крикнул опять дворник, начинавший серьезно сердиться, — ты чего пристал?
       — Струсил в контору-то? — с насмешкой проговорил ему Раскольников.

Ф.М.Достоевский, "Преступление и наказание"

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

С.А.Есенин