Пятнышко как будто заколебалось. Еще несколько секунд оно шло на убыль, закрыло собой Альфу Эридана, сползло с нее, потанцевало между маленькими безымянными звездами — и, наконец, потянулось за Пирксом.
   Оно не желало от него отвязаться.
   "Спокойно, только спокойно, — сказал он себе. — В конце концов, что оно может мне сделать? Подумаешь — маленькое, светящееся дерьмо. Мне-то что до всего этого? Мое дело патрулировать сектор. Да пошло оно к чертовой матери".
   Говоря себе это, он, конечно, ни на миг не отрывался от пятнышка.

Станислав Лем, "Патруль"

Жили у бабуси
Два веселых гуся:
Один серый,
Другой белый —
Два веселых гуся.

Вытянули шеи —
У кого длиннее?
Один серый,
Другой белый —
У кого длиннее?

Мыли гуси лапки
В луже у канавки.
Один серый,
Другой белый —
Спрятались в канавке.

Вот кричит бабуся:
Ой, пропали гуси!
Один серый,
Другой белый —
Гуси мои, гуси.

Выходили гуси,
Кланялись бабусе.
Один серый,
Другой белый —
Кланялись бабусе.

Фольклор

   – Ну, видел? – спросил Рутилов. – Которую же тебе?
   Передонов погрузился в размышление. Конечно, сообразил он наконец, надо выбирать самую молоденькую. Что же ему на перестарке жениться!
   – Веди Валерию, – решительно сказал он.
   Рутилов отправился домой, а Передонов опять вошел во двор.
...
   Передонов, оставшись один, погрузился в сладкие мечтания. Ему грезилась Валерия в обаянии брачной ночи, раздетая, стыдливая, но веселая. Вся тоненькая, субтильная.
   Мечтал, а сам таскал из кармана завалявшиеся там карамельки и сосал их.
   Потом пришло ему на память, что Валерия – кокетка. Ведь она, подумал он, потребует нарядов, обстановки. Уж тогда, пожалуй, деньги придется не откладывать каждый месяц, а и прикопленное растрачивать. А жена-то станет привередничать, а за кухней, пожалуй, и не доглядит. А еще на кухне подсыплют ему яду, – Варя со злости подкупит кухарку. “Да и вообще, – думал Передонов, – уж слишком тонкая штучка – Валерия. К такой не знаешь, как и подступиться. Как ее обругаешь? Как ее толканешь? Как на нее плюнешь? Изойдет слезами, осрамит на весь город. Нет, страшно с нею связываться. Вот Людмила, так та проще. Не взять ли ее?”
   Передонов подошел к окну и стукнул палкою в раму. Через полминуты Рутилов высунулся из окна.
   – Чего тебе? – спросил он с беспокойством,
   – Передумал, – буркнул Передонов.
   – Ну! – испуганно крикнул Рутилов.
   – Веди Людмилу, – сказал Передонов.
   Рутилов отошел от окна.
   – Чорт очкастый, – проворчал он и пошел к сестрам.
   Валерия обрадовалась.
   – Твое счастье, Людмила, – весело сказала она.
   Людмила принялась хохотать, – упала в кресло, откинулась на спинку и хохотала, хохотала.
   – Что ему сказать-то? – спрашивал Рутилов, – согласна, что ли?
   Людмила от смеха не могла сказать ни слова и только махала руками.
   – Да, согласна, конечно, – сказала за нее Дарья. – Скажи ему скорее, а то еще уйдет сдуру, не дождется.
...
   Людмилу проворно наряжали. Минут через пять она была уже совсем готова.
   Передонов думал о ней. Она – веселая, сдобная. Только уж очень любит хохотать. Засмеет, пожалуй. Страшно. Дарья, хоть и бойкая, а все же посолиднее и потише. А тоже красивая. Лучше взять ее. Он опять стукнул в окно.
   – Стучит опять, – сказала Лариса, – уж не за тобой ли, Дарья?
   – Вот чорт-то! – выругался Рутилов и побежал к окну.
   – Чего еще? – сердитым шопотом спросил он, – опять передумал, что ли?
   – Веди Дарью, – отвечал Передонов.
   – Ну, подожди, – свирепо прошептал Рутилов.
   Передонов стоял и думал о Дарье, – и опять недолгое любование ею в воображении сменилось страхом. Уж очень она быстрая и дерзкая. Затормошит. Да и чего тут стоять и ждать? – подумал он: – еще простудишься.

Ф.Сологуб, "Мелкий бес"

    Генеральша некоторое время смотрела на сына, как будто не понимая, что такое он ей говорит, и вдруг с пронзительным воплем бросилась перед ним на колени.
    — Егорушка, голубчик ты мой, вороти Фому Фомича! — закричала она, — сейчас вороти! не то я к вечеру же помру без него!
    Дядя остолбенел, видя старуху мать, своевольную и капризную, перед собой на коленях. Болезненное ощущение отразилось в лице его; наконец опомнившись, бросился он подымать ее и усаживать опять в кресло.
    — Вороти Фому Фомича, Егорушка! — продолжала вопить старуха, — вороти его, голубчика! Жить без него не могу!

Ф.М.Достоевский, "Село Степанчиково и его обитатели"

     Сим  препровождается  к  вам  в  качестве приложения Швейк Йозеф, состоящий, по его утверждению,  рядовым  вышеупомянутого полка  и  задержанный,  согласно  его  показаниям, жандармами в Путиме  Писецкого  округа   по   подозрению   в   дезертирстве. Вышеупомянутый   Швейк  Йозеф  утверждает,  что  направлялся  к вышеозначенному полку.  Препровождаемый  обладает  ростом  ниже среднего,  черты  лица  обыкновенные,  нос  обыкновенный, глаза голубые, особых примет нет. В  приложении  препровождается  вам счет  за  довольствование вышеназванного, который соблаговолите перевести на счет министерства обороны, с покорнейшей  просьбой подтвердить   принятие   препровождаемого.   В  приложении  С.I посылается также список казенных вещей, бывших на задержанном в момент его задержания, принятие  коих  при  сем  также  следует подтвердить.

Я.Гашек, "Похождения бравого солдата Швейка"

   Так  мы  добрались до костра. Унга бросилась к нему.  Его  губы  беззвучно  зашевелились!  Он показывал на меня. Потом вытянулся на снегу... Он и сейчас лежит там.
   Я не сказал ни слова до тех пор, пока не изжарил куропаток.  А  потом заговорил с Унгой на ее языке, которого она не  слышала  много  лет.  Унга выпрямилась — вот так,  глядя  на  меня  широко  открытыми  глазами, —  и спросила, кто я и откуда знаю этот язык.
   — Я Наас, — сказал я.
   — Наас? — крикнула она. — Это ты? — и подползла ко мне ближе.
   — Да, — ответил я. — Я Наас, вождь Акатана, последний из моего  рода, как и ты — последняя из своего рода.
   И она засмеялась. Да не услышать мне еще раз такого смеха!  Душа  моя сжалась от ужаса, и я сидел среди Белого Безмолвия, наедине со смертью и с этой женщиной, которая смеялась надо мной.
   — Успокойся, — сказал я,  думая,  что  она  бредит. — Подкрепись  и пойдем. Путь до Акатана долог.
     Но Унга спрятала лицо  в  его  желтую  гриву  и  смеялась  так,  что, казалось, еще немного, и само небо обрушится на  нас.  Я  думал,  что  она обрадуется мне и сразу вернется  памятью  к  прежним  временам,  но  таким смехом никто не выражает свою радость.
   — Идем! — крикнул я, крепко беря ее за руку. — Нам  предстоит  долгий путь во мраке. Надо торопиться!
   — Куда? — спросила она, приподнявшись, и перестала смеяться.
   — На Акатан, — ответил я, надеясь, что при этих словах лицо ее  сразу просветлеет.
     Но оно стало похожим на его лицо: та же  насмешливая  улыбка,  та  же холодная злоба в глазах.
   — Да, — сказала она, — мы возьмемся за руки и пойдем на Акатан. Ты  и я. И мы будем жить в грязных хижинах, питаться рыбой и тюленьим  жиром,  и наплодим себе подобных, и будем гордиться ими  всю  жизнь.  Мы  забудем  о большом мире. Мы будем счастливы, очень счастливы! Как это  хорошо!  Идем! Надо спешить. Вернемся на Акатан.
   И она провела рукой по  его  желтым  волосам  и  засмеялась  недобрым смехом. И обещания не было в ее глазах.

Джек Лондон, "Северная одиссея"